Черный замок Ольшанский

Ну, а потом засунул убитому за борт пиджака заранее написанное письмо и ушел. А пистолет — еще одна ошибка — бросил в какой-то ручей.

Думаете, конец? Да нет. Двести сорок злотых навару, ведь из восьми тысяч сотню успел прожить. Когда уже сделан первый шаг по дороге, на которой человек превращается в наглого и без всякой морали зверя, остальные шаги даются легче. Тут он еще не догадывался о своих ошибках, о нашем существовании и верил, что в шкуре Сая ему неопасно. И еще знал, что простые лесные люди не знают всей меры цинизма таких, как он.

Поэтому из Варшавы он пишет письмо и высылает фото панне Антосевич. А потом из Цешина, подделав почерк убитого (образцом было заявление Сая), пишет отцу, что благодаря пану Хмелевичу поступил, что все хорошо, только нужен новый костюм, часы и сто злотых на расходы.

Этот убийца так и остался в душе мелким кусочником, который помет готов из-под себя съесть.

И приехал в Замшаны. И рассказывал о планах Юльяна, о его друзьях. И получил все, что хотел. И от старшей дочери — тоже. Вот что самое страшное!

— Младшая теперь за Сальвесем Тетеричем, — сказал я.

— А старшая за матерью-землей. После суда хотела повеситься (и она, и старик давали показания, конечно же, при закрытых дверях, но представьте себе чувство: обнимать убийцу брата). Вынули из петли. Так потом ни одного хлопца к себе не подпускала, а после в партизанах как будто специально лезла в самые опасные дела. И смерть ее мучила-мучила, а потом и смилостивилась.

И знаете, что еще? Я не был ни в коей мере почитателем пана Мацыевского[153], но после того, как узнал эту историю с Агатой, охотно некоторое время побыл бы с Крыштофом и паном Мацыевским в одной компании, выслушал эти слова. А потом даже с удовольствием пригласил бы его на чай и познакомил с семьей. Хотя мне очень не нравились эти его штучки с белыми перчатками. Как-то не был я от них в восторге.

Но до Мацыевского еще был окружной суд. Усиленный эскорт полиции, враждебность народа.

…Признался во всем, и ничем тут не мог помочь адвокат с его концепцией «конституционального психопата», лишенного в детстве ласки и тепла. (Психиатр признал Высоцкого ответственным за его поступки.)

Суд (совещались два часа) вынес смертный приговор.

Высоцкий, хотя и говорит, что «жить не хочет и не может», подал апелляцию.

Выводили его из суда черным ходом. Иначе линчевали бы: ненависть аж бурлила в народе, как кипяток в котле.

Апелляционный суд в середине августа утвердил приговор окружного суда. Да и что можно было добавить еще, какие обстоятельства могли изменить взгляд людей на вещи? Разве это было что-то достойное снисхождения? Исключительная жестокость, бесчеловечность, ноль морали, никакого раскаяния. Опасный лютый зверь, выродок и палач.

Уважаемый пан Мацыевский выехал в очередную дорогу, прости ему господи парочку более мелких грехов за одну эту поездку.

Я не присутствовал на апелляционном суде, не был свидетелем исполнения приговора. Был за границей и остался там еще на год, потому что 1 сентября началась война.

Поляки будто бы напали на радиостанцию Гляйвиц.

— И все же, когда и как это произошло?

— Говорю, Мацыевский выехал. И хорошо, что покончил хотя бы с одним подонком перед тем, как Польше как никогда понадобились настоящие люди.

* * *

…Они все же были людьми слова, мои спутники. Сказано — сделано. Явился в назначенное время к костелу и монастырю бернардинов — условие осталось в силе. Точен — значит, подбросим из Кладно почти до Ольшан. Даже Хилинский был в наличии, хотел послушать по дороге о моем разговоре с бывшим прокуратором, потом вернуться в Кладно, а назавтра приехать вновь, уже автобусом.

В ту минуту, когда я влез в наш «козел», они как раз заканчивали какой-то спор.

— Бросаетесь вы разными терминами, что дали людям, — резко сказал Хилинский. — А по-моему, самое безобразное в каждой профессии, особенно, если ты наделен властью, — принуждать людей кротко, смиренно и покорно, без скандала терпеть несправедливость. Я это видел… В разных краях.

— Пережитки, — буркнул Клепча.

— Ну, конечно, — сказал Щука. — Спутал божий дар с яичницей. Видит пережитки капитализма во всем, что ему не по душе. А он того капитализма и не нюхал. А что, скажем, дед такого-то товарища был… ну… губернским казначеем, так давай обвиним в этой нашей истории внука первого попавшегося заведующего ОблФО. Так вот, твой «подозрительный» — хороший человек, он на своем месте — какого тебе еще рожна? И запомни, впредь себе таких штучек не позволяй. Невиновен — отпусти. Не бойся, самолет он не захватит. У него автомата нет. И другой родины тоже.

— Абстрактный гуманизм!

Странные чувства вызывал во мне этот человек.

— Абстрактный гуманизм, — снова вмешался Хилинский, — это если бы я подлеца, который собрата своего в пятьдесят лет инфарктом доконал, — и не одного, — по головке гладил. Смотри, Клепча, все это не кончится добром. Не теперь, так в четверг… Лучше, Антось, расскажи, что там было.

Я рассказывал обо всем подробно, и потому когда закончил, мы были уже на подъезде к клубу в Ольшанке, сегодня закрытому на замок.