Черный замок Ольшанский

– А про того Высоцкого, что в тридцать девятом повесили, – продолжал Щука, – так я помню этот процесс. Один из наиболее шумных. Действительно, говорили – подкладка политическая. А больше ничего не знаем. Архив сгорел.

Я снова налил себе воды и выпил.

– Что это ты пьешь, как с похмелья? – спросил Хилинский.

– Что-то в последнее время жажда мучает. В голове какой-то туман странный… Ну, а насчет тех, расстрелянных? А насчет тех, что убили в Кладно?

– Говорю тебе, – сказал Щука, – архивы сгорели. Архив суда – сгорел. О Варшаве и говорить нечего. И кладненских расстреляли семнадцатого. Ну, а Кладно мы взяли восемнадцатого июля. И значит, немцы могли не успеть вывезти архив и награбленное ведомством Розенберга.

– Считай, – вмешался Ростик, – 26 июня Витебск, 27 – Орша, 28 – Могилев, 3 июля – Минск, накануне – Вилейка. Видишь, как окружили, обложили. Твоих кладненских расстреляли семнадцатого. Ну, а Кладно мы взяли восемнадцатого июля. И значит, немцы могли не успеть вывезти архив и награбленное ведомством Розенберга.

– А что ты такое сотворил, что в Ольшанке был скандал? – Хилинский вертел в руках одну из лент.

– Замок фотографировал, – мрачно сказал я. – Выдам потом пленку японцам.

– Прижмут тебе когда-нибудь твой длинный язык, – проворчал Грибок.

– Не прижмут, – сказал полковник. – Потому с ним и делимся. Потому и разговор с ним идет здесь, а не там… Несмотря на некоторых.

– Лента эта не палимпсест[68], – вдруг сказал Хилинский. – Выскабливали пергамент по какой-то иной причине.

– Что-то маскировали? – спросил Грибок.

– Кто знает? И думаю, что, может, клей, которым прикреплялась лента к предмету, – хмуро сказал Хилинский. – Только что это за предмет? Где его найти? – И добавил, глядя на то, как я снова пью воду: – Все же думай и ты, Антось. Вместо ребуса.

– Я тот ребус уже и без предмета разгадал. Полагаю, правильно.

– Склоняюсь к твоему мнению, Антось, что здесь что-то есть, – сказал Адам. – Вряд ли человек зашифровал бы что-то неважное. Но… не лезь ты слишком в дела Андрея и… Ростика. Твое дело история. И ты им подай иногда только то, что посчитаешь нужным… И они тебе нужное скажут… Что тебя касается. Помогут. Но и ты посильно поможешь.

И он с нажимом добавил:

– Если посчитают нужным заняться делом.

– Смерть моего Марьяна не считать – нужным?..

– Потому что говорить о своих делах с другими, – перебил меня Адам, – они не любят. А иногда просто не имеют права. И ты их не вини. Не лезь к ним, а они к тебе не полезут. Если что-то серьезное случится – разберутся сами.

Я был в холодной ярости. Не считать серьезным – такое?

– Не лезь ты в бутылку, – сказал Щука. – Если это было убийство – рано или поздно его раскопают.

– Кто это раскопает?

– Мы.

– Что ж, помогай бог, – сухо сказал я.

Хилинский вышел проводить меня. Стоя на этой занюханной площадке, беседовали.

– Слушай, что означает твое ?

– Три, – сказал я.

– Гм. Ну хорошо. И вот это, расспроси, кто такой Бовбель, банды которого в войну и после войны гуляли возле Ольшан.

– Что, это важно?

– Щука считает.

– Тогда можно.

– Чепуха какая-то получается с этой полоской, – сказал он. – Кроме вот этого «слуцких ворот» и слова «жажда».

– Почему?

– Не знаю… Ну, а как там рыбка у вас ловится?

– Не знаю, – в тон ему ответил я.

– Спроси, если ловится, может, и я к тебе подъеду. А что еще делать пенсионеру?

– Знаешь, пенсионер, – сказал я, – катись ты к такой-то матери…

– Качусь, – улыбнулся он и закрыл дверь.

Глава XIV О безумцах и мелочах, которые не стоят и выеденного яйца

И снова трясет машину по дороге Езно – Ольшаны.

Если это можно, конечно, назвать дорогой.

Но археологи не жалуются. И Шаблыка со Змогителем. И Высоцкий с Гончаренком. Одному лишь мне кажется, что на такой дороге только масло сбивать. И я даже не знаю, повезло мне или нет, когда из окна вагона увидел всю компанию на перроне (что-то выгружали) и в последнюю минуту, почти на ходу, спрыгнул.

Может, мне было бы легче переносить эту тряску, если бы не такая страшная жажда и такой тяжелый сон, которые мучают меня в последнее время.

Что-то со мной происходит неладное.

– Когда это, ребята, мы перестанем трястись по этим дорогам? Дороги и дороги, – не выдерживаю я.

– Ляжешь под сосенку – тогда и не будешь трястись, – мрачно «шутит» Змогитель.

– Иногда кажется, может, оно и лучше так-то, – вздыхает Гончаренок.

– Типично белорусский взгляд на вещи, – иронизирует Шаблыка. – «Что за жизнь?.. Утром вставай, вечером ложись, вставай – ложись, вставай – ложись. Вот если бы лег да не встал».

Все смеются, хотя и не очень весело. Такой ласковый и почему-то грустный майский вечер, что хочется верить одновременно в вечность и тленность бытия.

– И в самом деле так, – говорит настроенный на лирический лад Гончаренок. – Оттрубил каких-то лет шестьдесят – и хватит. И кому тогда дело, сколько твои кости пролежали в земле? Ведь правда, пани Сташка?

Ветер играет прядкой ее каштановых волос.