Черный замок Ольшанский

– Слуцкую когда замуровали?

– Месяца за четыре до смерти Витовта Ольшанского.

– Тем более. Что можно спрятать в проходной и проезжей башне?

Это, кажется, подействовало.

– И что могли спрятать в давно замурованной башне люди Гиммлера и Розенберга, а также сам последний Ольшанский? Как они могли спрятать – вот что самое главное.

– Да, наверное, в этом есть большой резон, – сказал ксендз.

Вскоре они разошлись, девушки с Генкой куда-то смылись (видимо, на танцы в Ольшанку), и мне пришлось провожать Сташку на ее раскоп, на Белую Гору.

Молчали. Она шла легкой походкой. Наверное, вот так будет идти и прошагав пятьдесят километров. Настоящая, летучая походка бродяги. Точные – не налюбуешься – движения.

– Что это ваш друг Змогитель так странно меряет расстояния: «Десять километров на наши деньги»? Что, своих мер не было?

– Были. И вы это прекрасно знаете. Поначалу пеший и конный переход, потом, с одиннадцатого столетия и до восемнадцатого года, самая распространенная – верста. Что у нас, что в Польше, что в Московии. Только ведь повсюду название одно, а длина – разная. От полутысячи до тысячи саженей. А с конца XVIII столетия что-то около тысячи шестидесяти метров. А у нас, в Белоруссии, до раздела вовсе две версты: малая – 789 саженей и большая – 1000 саженей.

– А разве трудно перевести?

– Ну вот, скажем, назначаю я вам встречу на границе первой и второй версты от Ольшан. А вы, бедняжка, и не знаете, или вам тысячу шестьдесят метров идти, или тысячу девятьсот сорок восемь.

– А столбы верстовые?

– «А извозчики тогда зачем?» – процитировал я.

Мы рассмеялись. Потом она покосилась на меня своими «морскими» глазами и спросила:

– А вы действительно назначили бы мне встречу? И где, в конце малой или в конце большой версты?

– Назначил бы, если бы вам очень захотелось стать бедолагой.

– Разве уж такой бедолагой?

– Да вы присмотритесь ко мне получше.

И тут я прикусил язык. Неандертальский пращур варяга рядом с этой ясной, как день, красотой, с этими черными бровями на уже загоревшем лице, с этими тяжелыми каштановыми, с глубинным золотистым отблеском волосами. Нет, это было фундаментальной глупостью. Больше не брякну ни слова. Не надо было и начинать.

К счастью, нас догнали Ольшанский с Гончаренком. Какое-то время нам было по пути.

– Ну, как дела? – спросил председатель.

– Да вот постепенно распутывается клубок, – неизвестно зачем пустил я пробный шар. – Но до конца все еще далеко.

– Да, постепенно распутывается. Вот только спорим, во второй или в третьей от угла, – непонятно по какой причине второй раз за вечер «заложила» меня глупенькая Сташка.

– А может, и не в них, – постарался я исправить положение.

И тут неожиданное событие приостановило опасный разговор.

Кто-то неясный, неразличимый в темноте, бросился с дороги в кусты. Зашелестел олешник.

– Кто бы это мог быть? – тихо спросил я.

– А лукавый его знает, – ответил Гончаренок. – Может, парочка какая… А может… Лопотуха. Один нечистый всегда знает, откуда и куда его несет. Почему бы его не отправить куда надо? И присмотр, и режим, и еда.

– И травма, – сказал Ольшанский.

– Да ведь он хуже всякой травмы себе вредит. То ночует у бабки Настули – она его из жалости пускает. А то в какой-нибудь башне замка. И не только, когда тепло. Околеет, а нам – отвечай.

– Травма. – Сташка сдвинула свои черные брови.

– Да он безвреден. Нам жаль его, – сказал Ольшанский.

– Ерунда какая, – проворчал Гончаренок. – Безвредный сумасшедший… Вот молчит-молчит, а потом – накинется. Что тогда? Ведь все может быть. Берегитесь.

– На его глазах людей стреляли. Допускаю, что и родственников.

– Эх, хлопцы, побаиваюсь я его, – вздохнул бухгалтер. – Если нападет, то я… собаку ударить не могу, а как же человека?.. Ну, ладно, нам сюда.

– А нам сюда, – сказал я и повел Стасю к мостику через Ольшанку.

Мостик этот скорее можно было назвать кладкой, поэтому мне пришлось взять спутницу под локоть. Я ощутил его остроту и тепло, ощутил, как рука выше сгиба покрылась гусиной кожей, то ли от волнения, то ли от холода. И понял, что назначил бы ей встречу хоть на краю света. Мне очень захотелось поцеловать ее и поплыть, поплыть куда-то под этим звездным небом, над этой неширокой рекой, и сказать ей что-то такое, чего ни разу не говорил ни один мужчина ни одной женщине. Мне показалось, что и она словно бы неуловимо льнет ко мне.

Но я прикусил язык. Я не имел права. Я был на десять лет с гаком старше ее. По сравнению со мной, человеком, который много, – не слишком ли много? – пожил и так много видел, она была ребенком.

«Девчина, что тебе во мне», – подумалось мне словами какого-то старого предания.

И потому я только постоял на краю городища; с грустью проследил глазами, как она, тонюсенькая тростинка, идет к костру, и поплелся обратно.