Черный замок Ольшанский

— Но это воспитанные псы. Они ничего не возьмут из чужих рук. Только у Марьяна… и у меня.

— Кроме воздуха, которого ни из чьих рук брать не надо. — Щука указал на замочную скважину.

— Я знаю, что они искали. — И я достал из портфеля книгу.

— Что же, давай присядем здесь, — Щука указал на длинный ящик для обуви, — чтоб не мешать. Займитесь квартирой, лейтенант.

Мы сели на ящик и начали внимательно листать старый том. Но что можно было заметить за такое короткое время, если я целыми днями просиживал над ним?

— Возьми, — сказал наконец Щука, — думай и дальше. Это не нашего ума дела. Возможно, какая-то сложная головоломка. А возможно, и все просто. Ценность книги большая?

— Да.

— Так, может, и нет никакой загадки?

— Хочешь сказать, что цена человеческой жизни не выше цены этого хлама?

— Есть такие, с твоего позволения, люди, для которых жизнь ближнего не стоит и гроша.

— Зайдите, — сказал Клепча, — посмотрите своим глазом, чего не хватает в квартире?

Я зашел. Обыск, по-видимому, уже был окончен. Лишь один из группы еще перебирал бумаги в ящике стола. По-прежнему летали под потолком ангелы, по-прежнему Юрий попирал ногой змея. Только Марьяна не было. И больше не будет.

— Не хватает двух картин, — глухо сказал я.

— Тогда, значит, о книге и разговора нет, — сказал Клепча. — Может, и в самом деле барыги-спекулянты. Не выгорело, и все. Такая история, рассказывали, была недавно в Москве, на улице Качалова. Уговаривали-уговаривали продать — не продал, ну и все окончилось на этом… А вот картины — это интереснее.

— Товарищ полковник… — Человек в штатском, что копался в ящике стола, протягивал Щуке лист бумаги. — Это, пожалуй, интереснее картин.

Щука прочитал и передал бумагу Клепче. Тот пробежал глазами, свистнул и посмотрел на меня. Затем протянул лист мне. А когда я, в свою очередь, прочитал то, что там было написано, у меня заняло дух.

Это было по всей форме составленное и заверенное у нотариуса завещание, по которому гражданин Марьян Пташинский на случай внезапной смерти завещал все свое имущество другу, гражданину Антону Космичу, с условием, чтобы упомянутый Космич содержал бывшую жену вышеупомянутого Пташинского на всем протяжении ее болезни.

— Что у нее? — спросил Щука.

— Рак, — ответил я, — лежит в Гомеле.

— Значит, иной смысл этого «на протяжении болезни» — до смерти, — сказал Клепча.

— Ну, зачем же так, — возразил Щука. — Позвоните, Клепча, к нам, пусть наведут в Гомеле справки о состоянии здоровья… как ее?.. О состоянии здоровья Юлии Пташинской.

Не успел лейтенант положить трубку, как в дверь позвонили, и сердце мое снова сжалось от маловероятной, внезапной надежды. А потом тупо заболело, потому что это был всего лишь тот человек с чемоданчиком, которого я видел на берегу Романи. Я догадался, что это, должно быть, медицинский эксперт.

— Это вы, Егор Опанасович? — удивился Щука.

— Хотел, чтобы быстрее узнали результаты вскрытия, а мне по дороге, ну и…

— Что же обнаружено?

— Никаких следов насильственной смерти, — сказал низенький румяный лекарь.

— А кто же его, — ангел божий?

— Возможно. У него два микро — и один инфаркт. Сердце сдало — вот причина. Наверное, стоял в лодке и тут случилось. Упал в воду и захлебнулся.

— Почему же он поехал один?! — в отчаянии крикнул я.

— Его дело, — буркнул Клепча.

— Ясно, что его. И никогда, никогда он не берегся! Никогда!

— Какие картины пропали? — спросил Щука.

— Вот это и подозрительно, — ответил я. — Если бы крали, то взяли бы другие. Эту. Эту. Ту. Им цены нет. А те две — совершеннейшая чепуха, только что не новые. «Христос в Эммаусе» немецкой школы конца прошлого века и английской — «Кромвель у могильной ямы Карла I». Эту он в Киеве в ГУМе купил сразу после войны.

— Помню я эту картину, — вдруг сказал Щука, — долго она у них на стене висела. Немного поврежденная внизу. Кромвель в паланкине сидит.

Я вытаращил глаза:

— Ну и память!

— Память профессиональная.

— Точно. Порвана была. Он ее сам и чинил, ремонтировал. Огромные дуры, яркие. «Кромвель» этот «под Рембрандта наддает». Он эти картины не ценил.

— Может, не разобрались? — спросил врач. — Увидели, что большие, в глаза бросаются — ну и взяли.

— А почему тогда не взяли еще что-нибудь? — спросил вдруг человек в штатском. — Вот деньги. И много что-то денег.

Денег было восемьсот двадцать рублей.

— Может, спешили? Не знали? — спросил Клепча.

— Эти барыги по искусству, — сказал я, — хотя бы кое-что да понимают. Не взяли бы они этих картин. Может, тут совсем другое: не ценил и поэтому продал. Ему для жены были нужны деньги.

— Резонно, — сказал Щука, — пускай наши поищут по антиквариатам.

…За окном уже лежали сумерки, и мы собирались идти, когда зазвонил телефон. Клепча снял трубку.

— Да… Да… Спасибо.

— Что такое? — спросил Щука.

— Звонили от нас. Юлия Пташинская умерла пять дней тому назад…

Вид у него был на удивление многозначительный. И он смотрел на меня.

— …и как раз в предполагаемый день смерти мужа. Любопы-ы-тно. Может, и картины… для отвода глаз.

Кровь бросилась мне в лицо. Только теперь я понял, как можно расценить все это нелепое, страшное стечение обстоятельств.