Черный замок Ольшанский

В тот самый момент я поскользнулся, почувствовал, что падаю, и вдруг ощутил невероятной силы толчок в спину. Такой, что я взлетел на воздух, наверное, на метр, подержался так, а потом не очень мягко приземлился в пыль, чувствуя, что ступни мои висят над пустотой.

— Езус-Мария! Матка боска Остробрамска! Матка боска Бытеньска[110].

— Что это было?

— Колодец. Я ведь говорил — осторожно.

Я действительно едва перепрыгнул, благодаря толчку ксендза, круглый черный провал в полу. А может…

— И почему вы поскользнулись? Ну так и есть… — Он поднял свечу вверх. — Колония летучих мышей! Видите, за зиму какой блин на полу получился.

Он свесился и провис, глядя вниз. Потом взял камушек и бросил в черную пропасть. Через неисчислимые столетия оттуда донеслось будто бы звонко и в то же время будто бы и глухо: «глок». Тут мы оба, если об этом можно судить при свече, побелели.

Следующие минуты шли молча. Кое-где в стенах встречались зарешеченные отверстия под ржавыми замками.

— Ключи у кого?

— У меня, — сказал ксендз. — И от замковых ходов тоже. У меня и у Мультана. Дети повадились лазить. Чтобы который сорванец не свалился, решили закрыть. Хорошо вам у него? Хотя почему бы и нет? Человек он добрый, спокойный. Потомственный страж. От прапрадеда, а может, и раньше.

…Когда мы напрямик через пресбитерий[111] пошли к выходу, органист в пустом костеле снова играл что-то похожее на «Бычка»[112].

— Что это он?

— Я же ведь вам рассказывал. Однажды во время службы он и «Левониху» оторвал.

— И ничего ему?..

— Держу. Я ведь вам говорил: мастер на все руки. Здесь и органиста найти трудно, а этот… еще и часы костельные отремонтировал, и календарь на них — и солнечный, и лунный.

Мы медленно шли к замку. А я все не мог избавиться от мысли, почему он хотел убить меня. А может, я и в самом деле поскользнулся? Тогда что означали слова Вечерки? Знает что-то или просто пьяная болтовня?

— Ходят слухи, что вы что-то ищете? — спросил ксендз. — И будто бы вам в руки попала какая-то шифровка?

«Ясно. Все та злосчастная болтовня в машине по дороге в Езно».

Кое-как, в самых общих чертах, я рассказал ему о самом незначительном из того, что знал сам, особенно напирая на то, что ничего не расшифровал, так как мне неизвестен предмет, вокруг которого нужно эту ленту наматывать.

— Зная математику, это не так трудно, — удивил он меня, а потом еще добавил: — Литорею пробовали? А может, соединить ее с Кеплеровским принципом?

«Почему он мне сейчас помогает? — подумал я. — Что за человек? Откуда?» А он, словно угадывая мои мысли, вдруг сказал:

— Вы можете думать что угодно о том, что здесь происходило лет триста тому назад. Это и дурню неизвестно. А вот что творилось здесь на нашей памяти? Это распутать! Тогда, возможно, и тайна нашего провала всплыла бы.

— Ну, а если бы и раскрыли провокатора? Что тогда бы вы сделали?

— Христос говорил, что врагам надо прощать не до семи раз, а до семижды семи…

— И вы?

— Я, к счастью, не Христос. И даже не самый лучший из его слуг.

— Это как понимать?..

— Если бы властей рядом не было — кишки мотал бы, — вдруг сквозь зубы процедил ксендз. — За мою последнюю… Мне можно. Я — кровожадный. Я — рука Ватикана.

И я понял: этот действительно наматывал бы кишки. Не «рукой Ватикана», а своей, вот этой, способной на все. При воспоминании о друзьях и о любви, которая погибла где-то в подвалах СС и СД — кто знает?

Я ушел от него в самых растрепанных чувствах. Наши романтики прошлого столетия сказали бы, что грозные «тени, ангелы ночные» кружили над моей головой. Почему книга? Зачем две смерти? Почему четыреста убитых в войну? Каменные глыбы мне на голову? Ксендз над колодцем? Банды Бовбеля и Кулеша? Лопотуха? Бессмысленная болтовня про тени и какие-то страшные яйца?..

Тени, ангелы ночные. Кошмарный, безжалостный мир.

Я не знал, что все это — розовая детская сказка по сравнению с тем, что меня ожидало.

Часть II Катакомбы, мрак, огонь

Глава I, в которой никто из «трех мушкетеров» почти ничего не знает, а тот, кто знает, не может рассказать

Май был таким, что если бы таких не бывало на земле, его бы стоило выдумать. Ночами несколько раз ласково шептались с крышами теплые, как будто парные дожди. По утрам земля курилась добрым паром через многочисленные густые ростки, а на травах висели подвески из росы: сделаешь шаг — и вдруг засверкает, заиграет, сделаешь второй — и уже в других местах вспыхивают маленькие оранжево-зеленые солнца.

Май обещал спокойное лето, добрую осень, сытую зиму, и не было, наверное, среди крестьян того, кто не благословлял бы его.

Кроме меня, пожалуй.

Для меня он был не цветением садов, которое потом укрыло теплым снегом землю, не дождями, не росами, которые пророчили роскошные животворные дни, а скорее какими-то мрачными подземельями, переходами, бесконечными катакомбами да ночными кошмарами.

Я жил, говоря словами старого анонима: