Черный жемчуг

Эдуард сидел в гостиной ректора церкви Святого Стефана, в Уиндикирке, просматривая свои записи о разговоре со Скривеном, церковным старостой. Работа приносила ему сознание удовлетворенности собой. Снаружи ярко светило сентябрьское солнце, озаряя серые камни церкви и листья громадных конских каштанов, уже начинающих желтеть. Внутри, в гостиной, все было мирно и спокойно. Эдуард расположился в лучшем кресле, какое только нашлось в доме, недавно вновь обитом красным бархатом. Кроме того, ему отвели лучшую спальню, в которой он сладко выспался на тончайших льняных простынях. Приятные ощущения у Эдуарда вызывал один из лучших говяжьих пудингов, какие ему доводилось пробовать, уютно устроившийся в желудке, залитый пинтой отличного рейнского вина, которое было подано к обеду у ректора. В чистой конюшне Байярд смаковал овес и душистое клеверное сено.

Эдуард счастливо вздохнул. Жизнь комиссара по делам благотворительности казалась ему сущим раем. Он оправил свой бархатный камзол и завернул кружево рукава, чтобы не запачкать его чернилами, прежде чем начал писать. Он был хорошо одетым, сытым, отдохнувшим и уважаемым и выполнял работу, достойную его, которая, как свято верил Эдуард, вскоре должна была принести ему вознаграждение.

– Итак, мастер Скривен, расскажите мне о «хлебных деньгах» Льюиса.

– Сэр, Льюису принадлежал этот парк, – начал Скривен тихим, размеренным голосом. Церковный староста считался важной персоной в приходе, и Скривен ревностно выполнял свои обязанности. Едва услышав, что в Уиндикирк должен приехать комиссар, Скривен бросился встречать его, и Эдуард еще не успел спешиться, как Скривен уже стоял неподалеку, готовый сообщить о делах благотворительности в его приходе.

– Вон тот парк? Где стоит большой дом?

– Верно, сэр. Умирая, Льюис оставил завещание, по которому два фунта, двенадцать шиллингов и шесть пенсов ежегодно выделяются на хлеб для бедняков.

– Когда это было? Когда он умер?

– Минутку, дайте мне вспомнить... ректор помнит лучше меня, но это было еще при старом короле. В день Святого Михаила будет уже тридцать лет, как я служу церковным старостой, а до меня старостой был старый Бен Хоскинс – хлеб на деньги Льюиса стал раздавать еще он.

– Отлично. Продолжаем. Откуда берутся эти деньги?

– Мастеру Льюису принадлежал доход с двух участков площадью семь акров, расположенных у дороги на Шерборн. Его дочь продала эти участки Уиллу Мастерману вместе с другими землями двадцать лет назад.

– И этот Мастерман регулярно выплачивает деньги?

– Конечно, сэр, в начале каждой четверти года, без задержек. Я прихожу к нему домой, и он передает мне деньги, а я иду прямо сюда и отдаю их ректору. Ректор хранит деньги, и каждое воскресенье дает мне шиллинг, и мы вместе с Томом – Томом Смитом, вторым старостой – покупаем булки ценой в один пенни, а после утренней службы раздаем их семьям бедняков, которым мы сочтем нужным дать их, сэр.

– Сколько булок приходится на человека?

– Одна, сэр, иногда две – по-всякому бывает. Миссис Клегторп мы иногда даем две булки, потому что у нее много детей, но никогда не приходится больше двух булок на семью.

– И вы решаете, какие семьи получат хлеб?

– Да, сэр, решаем я и Том. Видите ли, мы здесь всех знаем.

– Понимаю. Но позвольте, по шиллингу каждое воскресенье, пятьдесят две недели в году – получается два фунта и двенадцать шиллингов. А что вы делаете с оставшимися шестью пенсами?

– Ректор оставляет их, сэр, потому что каждый второй год бывает одно лишнее воскресенье, ведь не во всех месяцах по четыре недели. Поэтому двенадцать пенсов...

– Довольно, довольно, – прервал его Эдуард, делая пометку. – Это единственная благотворительность в вашей церкви?

– Нет, сэр, еще после воскресной службы мы раздаем пособие, выделенное ректором, пособие Пэрси, пособие вдовам... – с жаром начал Скривен.

– Расскажите мне о пособии ректора, – попросил Эдуард, придвигая к себе чистый лист бумаги.

Когда солнце начало клониться к западу, и Скривен ушел домой ужинать, а грачи с криками расселись на высоких вязах церковного двора, Эдуард прошел в конюшню, оседлал Байярда и выехал на прогулку в поля. Здесь было мало земель, граничащих с Йоркширом, хотя дальше на юг их становилось все больше; выехав на дорогу, ведущую к Уизерби, Эдуард очутился на открытом просторе полузаболоченной равнины, где ничто не могло помешать его бешеной скачке до самого, как казалось ему, конца света. Байярд, беспокойный после долгого отдыха, яростно закусил удила, и, улыбаясь, Эдуард отпустил поводья, пришпорив коня. Байярд с ходу перешел в галоп. Воздух был свежим и пахнущим травами, теплый ветер шевелил волосы Эдуарда, и он почувствовал прилив ликования.