Черный

— Убирайся прочь с моих глаз, пока я тебя не выпорол! — с отвращением сказал отец и повернулся к нам спиной.

Это была моя первая победа над отцом. Я доказал ему, что понял его слова буквально, и он не мог меня наказать, не потеряв свой авторитет. Я был счастлив, потому что наконец-то нашел способ высказать ему в лицо свое осуждение. Я заставил его почувствовать, что, если он выпорет меня за убийство котенка, я никогда больше не приму его слова всерьез. Я дал ему понять, что считаю его жестоким, и сделал это так, что он не мог меня наказать.

Но мать, существо более впечатлительное, принялась корить меня за преступление, которое я совершил, отняв чужую жизнь, и я пришел в ужас. Корила она меня весь день, и я в конце концов уверовал, что тысячи невидимых демонов готовят мне страшную месть. Приближался вечер, тревога моя росла, я уже боялся войти один в пустую комнату.

— Тебе никогда не искупить своей вины, — говорила мать.

— Я больше не буду, — лепетал я.

— Твое "больше не буду" котенка не оживит.

Самое страшное случилось, когда я собрался ложиться спать: мать приказала мне выйти на темную улицу, вырыть могилку и похоронить котенка.

— Не пойду! — закричал я, уверенный, что, как только я выйду за дверь, меня схватит злой дух.

— Иди похорони бедного котенка, — велела мать.

— Я боюсь!

— А котенок не боялся, когда ты его душил?

— Да ведь он же был котенок, — объяснял я.

— Он был живой, — отвечала она. — Ты можешь его оживить?

— Но это же папа велел мне убить его, — говорил я, пытаясь переложить вину на отца.

Мать влепила мне затрещину.

— Не ври! Ты знаешь, что он тебе велел сделать!

— Нет, не знаю! — кричал я.

Она сунула мне в руки маленькую лопатку.

— Иди, вырой яму и похорони котенка!

Заливаясь слезами, я вышел в глухую ночь, от страха у меня тряслись поджилки. Я знал, что котенок мертв, но слова матери вновь оживили его в моем воображении. Что он сделает, когда я до него дотронусь? Выцарапает мне глаза? Я ощупью двигался к мертвому котенку, а за моей спиной, невидимая в темноте, стояла мать, и ее голос откуда-то издали гнал меня вперед.

— Мама, пойдем со мной, помоги мне, — умолял я.

— Ты не помог котенку, почему же я должна тебе помогать? — спросила она насмешливо из грозной темноты.

— Я не могу до него дотронуться, — хныкал я, чувствуя, с каким упреком смотрит на меня котенок.

— Отвяжи его! — приказала мать.

Дрожащими руками я снял веревку, и котенок упал на асфальт со стуком, который еще много дней и ночей отдавался в моем сознании. Потом, подчиняясь голосу матери, я ощупью нашел, где кончается асфальт, выкопал в земле ямку и похоронил окоченевшего котенка; когда я прикоснулся к его холодному телу, моя кожа покрылась мурашками. Засыпав могилку, я вздохнул и побрел к дому, но мать схватила меня за руку и снова подвела к могиле котенка.

— Закрой глаза и повторяй за мной, — сказала она.

Я изо всех сил зажмурился, крепко вцепившись в ее руку.

— Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил…

— Любимый боже, отец наш, прости меня, ибо я не ведал, что творил, повторял я.

— И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка…

— И пощади мою бедную жизнь, хотя я не пощадил жизни котенка.

— И когда я сегодня засну, не отнимай у меня дыхание жизни…

Я открыл рот, чтобы повторить за ней, но язык у меня прилип к гортани. Мозг сковало ужасом. Я представил себе, как я судорожно ловлю ртом воздух и умираю во сне. Я вырвался от матери и убежал в темноту, рыдая и трясясь от страха.

— Я больше не буду, никогда не буду! — кричал я.

Мать звала меня и звала, но я не шел.

— Ладно, думаю, ты запомнишь этот урок, — сказала она.

Полный раскаяния, я отправился спать, надеясь, что никогда в жизни больше не увижу ни одного котенка.

Голод завладел мною незаметно, и сначала я даже не понимал, что со мной происходит. Я всегда хотел есть, когда играл; но теперь я просыпался ночью, и голод стоял у моей постели, мрачно наблюдая за мной. Голод, который я знал раньше, не был злобным, жестоким врагом — то был привычный, обыкновенный голод, который заставлял меня постоянно просить хлеба, и, когда я съедал корку-другую, наступало облегчение. Но этот новый голод сбивал меня с толку, пугал, делал настойчивым и злым. Когда я просил есть, мать теперь наливала мне чашку чая, чай на минуту-другую успокаивал требования желудка, но потом голод вновь начинал беспощадно терзать мой желудок, скручивать до боли внутренности. Голова кружилась, все плыло перед глазами. Мне уже не хотелось играть, и впервые в жизни я вынужден был задуматься над тем, что же со мной происходит.

— Мам, я есть хочу, — пожаловался я однажды.

— Разевай рот — я вскочу, — пошутила она, чтобы рассмешить меня и отвлечь.

— Как — вскочишь?

— Очень просто.

— А зачем?

— Ты же сказал, что хочешь есть, — улыбнулась она.

Я понял, что она меня дразнит, и рассердился.

— Да, я хочу есть! Дай мне что-нибудь!

— Подожди, сынок.

— А я хочу сейчас.

— Сейчас ничего нет, — сказала мать.

— Почему?

— Нет — и все, — объяснила она.

— А я все равно хочу есть! — Я заревел.

— Что же делать, подожди, — повторила она.

— Чего ждать-то?