Чернышевский

Выше этого главы колонии саратовцев в столице стоял лишь сенатор Кузьма Григорьевич Репинский, земляк Г. И. Чернышевского и товарищ его по семинарии, выдвинутый в свое время Сперанским и затем неуклонно шествовавший вверх по ступеням лестницы чинов и почестей. Он был ласков с сыном своего товарища, но Николай Чернышевский стеснялся бывать у него без парадного мундира.

Саратовский протоиерей и его жена могли, таким образом, не беспокоиться о судьбе своего сына в Петербурге: столица разворачивала перед последним целую галлерею высоких образцов истинного благочестия и разумно устроенных карьер. Надо было только не уклоняться от проложенных путей.

Семейное гнездо снабдило юношу всем необходимым для следования по этим путям. Юноша был благонравный, благоразумный; почтительный сын; трудолюбив; религиозен. Семья была не богата, но достаточна; сыну была обеспечена возможность учиться и жить в Петербурге скромно, но без больших лишений. Семья была религиозна в меру, ровно настолько, насколько требовалось это официальным положением отца — исполнительного и строговатого чиновника духовного ведомства, но не фанатика, не мистика, не аскета. Матвей Иванович Архаров, родственник семьи, тип ханжи и религиозного лицемера, «видел, — вспоминал впоследствии Чернышевский, — прискорбную необходимость рассматривать предметы в беседах с нашей семьей и другими нашими родными исключительно с земной точки зрения. Духовный смысл никак не вклеивался в эти разговоры. Все мы были духовные люди, или… тесно связанные с ними люда; церковь, священник, обедня, архиерей, пост, исповедь и принадлежащие к тому же кругу жизни слова, конечно, составляли чрезвычайно значительную долю произносимых нами слов, и понятия, им соответствующие, составляли, может быть, целую половину наших мыслей. Но все это занимало нас исключительно со стороны, совершенно неудовлетворительной для Матвея Ивановича. Церковь, это было у нас — преимущественно «наша церковь», то есть Сергиевская, в которой служил мой батюшка; например, «белить церковь» — вероятно, наша семья столько же толковала об этом вопросе, сколько о том, делать ли вновь деревянную кровлю на нашем доме, когда прежняя изветшала, или крыть дом железом… «Священник» — это был у нас чаще всего Яков Яковлевич, товарищ моего батюшки, по «нашей церкви», прекрасный человек, которого обидели, отставив от должности эконома при семинарии, чтобы отдать эту должность тоже священику NN, 0 котором предсказывалось (и сбылось), что он растратит казенные деньги; и все другие священники, и дьяконы, и дьячки, и пономари занимали 2 нас все с таких сторон»^{2}.

Это была как раз та форма и степень религиозности, которая нужна была хозяину саратовского протоиерия, государству: возведенное в степень непререкаемого, свыше данного закона исполнение ряда обрядов, дисциплинирующих сознание и волю масс.

На той же стадии развития находились и общественные взгляды саратовского (семейного гнезда.

Бабушка рассказывала: однажды у дома ее отца остановилась богатая карета и вышедший из нее барин предложил семье взять на воспитание (младенца. Предложение было принято. «Мы с бабушкой были люди очень строгих нравственных понятий и беспощадно строги к уклонениям даже и мущин (не (говоря уж о женщинах) с пути добродетели, — вспоминал Чернышевский. — Мы распространяли свое отвращение и на плоды, рождающиеся от таких уклонений. Бабушка не называла эти незаконно происшедшие существа иначе, как словом, которое было бы более эффектно, нежели прилично в печати. И ведь мы очень понимали, что эти барин и барыня ушли с пути добродетели, и младенец, драгоценный нам. порожден не добродетельно. Что ж это мы совершенно не хотели замечать этой возмутительной для нас стороны дела? Несправедлив к нам был бы тот, кто приписал бы это топоту нашего корыстолюбия или честолюбия: «закрывай глаза», нет, мы не закрывали глаз, наши глаза, совершенно открытые и очень внимательно смотревшие, не видели, не могли видеть того, что следовало бы, кажется, заметить. Наши нравственные принципы допускали наше зрение видеть тут только почтенное. Как так? Вот как; да разве могли мы судить таких важных людей, как этот барин и женщина, ехавшая с ним? «Такие люди ничего дурного не делают», — это был наш твердый принцип: чем ниже, тем хуже; чем выше, тем лучше, и на известной высоте все прекрасно, — мы были тверды в этом»^{3}.

Вспоминая этот бабушкин рассказ много лет спустя, Чернышевский вспоминал и другой «анекдот», рассказанный ему уже в 1856–1857 годах Сигизмундом Сераковским, повешенным через несколько лет за участие в польском восстании. Рассказ относится к тому времени, когда сданный в солдаты Сераковский отбывал в Оренбургских батальонах наказание за попытку в 1848 году связаться с революционным движением в Австрии. Вот как передал «анекдот» Сераковского Чернышевский.