Чертеж Ньютона

В «жуке» за рулем громоздился я, в солнечных очках и отцовском пробковом шлеме; машина была забита ящиками, в которых находились собранные накануне в Пузырьке «подсолнухи». Автомобиль направлялся к Старому городу, чтобы приткнуться на одном из пустырей близ Геенны. Предупредив Полянского, что сегодня беру выходной, я плотно позавтракал и хорошо зашнуровал ботинки – не подвернулась бы нога, покуда буду карабкаться по кручам, сверлить, вбивать дюбели и монтировать с помощью аккумуляторной «Макиты» свои диковинные приборы, состоявшие из прецизионного моторчика, солнечной батареи и параболического зеркальца. Настроение у меня было превосходное, как и всегда, когда я был увлечен работой, а здесь еще бодрости прибавлялось, ибо я чувствовал, что сумел шагнуть, хоть и ненамного, впереди отца.

Помню, однажды, когда «жук» проезжал под пешеходным мостом, соединявшим Мекор Хаим с Арноной, я взглянул на сутолоку у цветочных вазонов, выставленных на панели, на охапки гербер и астр, – и вспомнил, что нынче приближается суббота, цветочный день Иерусалима. За мостом промелькнули изгвазданные плесенью дома, построенные еще во времена, когда чуть ли не по Дерех Хеврон проходила линия прекращения огня, а в Мишкенот Шаананим дети забавлялись тем, что перебегали от одного бруствера к другому, дразня солдат-иорданцев, которые нет-нет, да и пульнут со стороны Старого города; теперь места боев были большей частью застроены, нынче широкий променад, а не окопы отделял Абу Тор и Джабель Мукабер от Тальпиота.

Вскоре показался Сион, взмыла и потекла по лобовому стеклу лента стен Старого города, и машина свернула по спуску мимо Султанского бассейна.

«Смысл археологии очень глубок: это смысл едва ли не самой цивилизации. Всё есть слепок, след, всё пронизано реликтовым излучением, всё кругом отпечаток реликта, начиная с наших генов. Вселенная пытается вглядеться в собственное отражение, пусть и нашими глазами. Цивилизация зародилась при первой попытке всмотреться в самое себя. В конце концов, культура – это ремесло отпечатка, копии, следа, комментария», – так писал отец; и в один из дней, пока «Памир» проходил очередной цикл подготовки под контролем врачей, обучавших его точно различать шесть уровней лимфатической системы человеческого черепа и шеи, мне пришла в голову идея «подсолнухов» – небольших зеркал, с помощью которых программа могла бы восстановить облик Храма, запечатленный на протяжении столетий в рельефе Иерусалима.

В распоряжении моем имелась карта десяти пещер-обскура, обступавших Храмовую гору. Они были достаточно удалены от Храма, чтобы можно было быть уверенным, что задняя стенка представляла собой экран для перевернутого изображения самого неподвижного объекта в поле зрения. И не суть важно, являлись ли эти пещеры естественными или искусственными. Какая разница, кто в течение двух месяцев – а именно столько у камнереза занимал процесс вырубки погребальной пещеры – мелькал в проеме, размахивая киркой. Главным было то, что оставалось неподвижным в течение столетий. От поздних наслоений легко отделаться – поскольку современное состояние Храмовой горы известно. Идея состояла в том, чтобы из тех нечитаемых сканов, которые имелись у отца, собравшего их как концептуальный проект – мол, в этой туманной мгле вы можете разглядеть Храм, – попытаться создать что-то вроде многофокусной голограммы. Эта задача была сложнее, чем та, что мы завершили с Полянским, но она также оказалась по плечу «Памиру». Я решил закрепить вблизи пещер на склонах небольшие эффективные зеркальца, которые перенаправляли солнечные лучи в пещеру, где те с яркостью солнечных зайчиков засвечивали бы дно подобно проектору, а обратно направленные, более крупные зеркала, оснащенные расшифрованными с помощью рефлексивного ядра «Памира» эмульсионными матрицами, отправляли световой пучок с частью добытого ракурса на Храмовую гору. Так над ней должны были собраться пучки модулированного света, которые составят отчетливую картину минувших веков – в точности тот объект, что был недвижим под взглядом пещер-обскура в течение многих столетий. Для меня это было и игрой, и вызовом, переводом безумной художественной идеи отца в реальность. В целом вырисовывалась следующая схема: массив космических данных, которые еще предстояло обработать с точки зрения физики высоких энергий, уже сейчас использовался мною как настоящий зрительный нерв, распознавательный аппарат, с помощью которого можно было вглядеться – и я вглядывался – и в глубины Вселенной, и в каждый уголок человеческого тела, и сквозь века – в облик древнего Иерусалима. Вселенная, человек и храм в ракурсе «Памира» сходились в одну точку, и она не была сингулярностью непроницаемой тьмы, а напротив, начинала проглядывать ярким светом.