Черти

Павел Максимович принес Клаве немного одежды, и даже гребешок, чтобы расчесывать волосы, еды, правда, у него почти не было, одни сухари да чай, но сердобольная соседка тетка Маргарита подкармливала его и Клаву супом и печеной картошкой, еще Клава ела набитых с Петькой из рогатки голубей, жареных на крыше над медной плошкой, полной ворованного керосина, она сама же их и ощипывала, привязанных за лапы к бечевке, иногда они были еще живые, трепыхались, глядели на Клаву бусинками глаз, сочились кровью, и это было лакомство — пососать из полумертвой птицы горячей, пьянящей крови, этому тоже научил ее Петька, а Клава научила его называть голубей цыплятами, это она сама придумала, чтобы было смешно.

Никто не замечал, чем Клава с Петькой занимались на вершинах домов, хотя иногда они бывали там и ночью, так красиво было гулять пустынными крышами, распугивая тени котов, под сияющими звездами, ходить босиком по нагретой дневным солнцем черепицей, вдыхать сверху запах цветов, еще растущих на балконах, так хорошо было растянуться порой на твердой плоскости, лицом вверх, и ничего не видеть, кроме созвездий и призрачной дороги в никуда. Клаве казалось тогда, что она настолько свободна, что может полететь, просто не очень еще хочет. Куда лететь, она, впрочем, уже знала: просто вверх, в космическую тьму, туда, где звезды станут больше. И еще Клава догадывалась, каких существ могла бы она встретить там, тех, чьи следы находила она в собственных снах. Одним из них был Комиссар.

Никто, кроме Клавы, не думал больше о таких вещах. Все остальные словно спали. Когда Клава заглядывала им в глаза, там трудно было разглядеть какое-нибудь выражение — одна муть и покорство неведомой судьбе. Даже Павел Максимович, который часто грезил ночами о будущем величии человека, смотрел мимо настоящего, стараясь его не замечать, и Клава, конечно, знала, почему: вокруг творилось жуткое. И Павел Максимович чувствовал это, хотя и не признавался сам себе. Его пророческие речи при свете заснувшей лампы кружились над Клавиной душой, как бабочка над цветком, но Клава думала: может быть, все так и будет в каком-нибудь ином мире, но не здесь, только не здесь. Здесь будет вечная ночь.

Жуткое настигло Клаву именно на крышах, залитой свежей, полной, лежащей среди туч луной, будто повсюду, но не заметить точно, где, цвела снежная черемуха. Минувшим днем они с Петькой были на субботнике по уборке улиц и дворов от металлического хлама. Убирать хлам было весело, Петьки взмок от пота, бледное лицо его раскраснелось, там, на улицах и во дворах, была пыль, а теперь, на ночных крышах, дышалось легко и свободно. Петька сбил палкой спавшего на трубе голубя, и дал его Клаве, чтобы она пососала из него кровь. Клава прижала подрагивающую, мягкую птицу ко рту, пить надо было умеючи, чтобы пух не набился в горло. И так, стоя на краю крыши с прижатым к лицу голубем, чьи крылья вывернулись в пространстве, как края раскрытой обертки мороженого, Клава услышала Всадника. Он был еще довольно далеко, но цокот его копыт неумолимо приближался.

— Папка скачет! — крикнул Петька и бросился к пожарной лестнице.

Клаве сразу стало страшно. Она оторвала свою кровавую жертву ото рта и бросила на черепицу.

— Не надо, не лезь! — закричала Клава, заглядывая вниз, на удаляющуюся Петькину голову.

Но Петька уже слезал, ловко, как обезьяна, карабкался по ржавым ступенькам вниз. Пришлось и Клаве лезть за ним, хоть она и боялась. Петька сильно раскачал лестницу, она вибрировала и гудела под легким Клавиным телом, пытаясь напугать ее иллюзорной высотой. Но в конце концов нога Клавы все же уткнулась в тротуар. Дрожь ржавых прутьев еще зудела в ее ладонях и передавленных узким железом ступнях, когда в конце улицы появился Всадник.

Клава услышала всхрапывание его коня, этот страшный, надсадный, свистящий храп, будто кто-то раздувал продырявленные во многих местах чудовищные меха. Она повернулась и увидела лицо Всадника, рыхлое, рябое, оскаленное от встречного ветра и дикой, непонятной человеку радости, спутанную, кучерявую бороду, и остекленевшие рачьи глаза. Всадник был гол по пояс, в грязных мешковатых штанах, в сапогах, неровно покрытых пылью. Его дергало и било на адском коне, будто Всадник был уже мертв, но безумная, адская радость не оставляла его страшного лица, и с этой радостью он скакал, неудобно откинувшись назад, держа на весу отведенную саблю. Клава всем телом, через ноги, чувствовала крепкие, пудовые удары копыт в камень тротуара, слышала низкое, прерывистое гудение: так мертвец пел какую-то свою неземную песню. Клава поняла: Всадник уже не остановится, он не останавливается никогда.