Черти

Вокзал стоял темен и пуст. По всему понятно было, что люди давно сгинули с его путей, а вместо них в темных углах под потолком зала ожидания поселились какие-то изверги, оттуда слышался клекот, хлопанье крыльев и непонятный хруст. Единственный свет шел из окошка будки, построенной вдали между путями, свет тот был слаб, он не предназначен был освещать внешнее, к тому же поле его перегораживали близстоящие семафоры и мертвые поезда, которые создавали таким образом сложный рельеф бытия и неизвестности, по своему искаженному подобию. В бытии видны были предметы вокзала: длинные лавки, ржавые рельсы, сложенные вдоль путей, громады вагонов, казавшиеся сгорбленными из-за собственной смазанной тени, крысы, разбросанные по полу и перекатывающиеся сквозняком с места на место, иногда, завихряясь, поток воздуха даже подбрасывал их на сидения лавок.

Слабый, перекошенный свет таинственного источника олицетворил для Клавы восток, поэтому она пошла к будке, переступая крыс и глядя куда-то вверх, куда свет уже не мог долететь. Пространство лежало там за пределами осознания, хотя Клаве и казалось, будто она различает тени извергов, парящие под потолком. Порой они чудились ей даже внизу, проносящимися в полосах мрака за спинами вагонов, наверное, подумала Клава, они охотятся на крыс. Перед будкой, на полностью подвластном свету участке утрамбованной земли, что-то лежало, вытянувшись вдоль стены, лишь подойдя совсем близко, Клава поняла, что это человек, и что он почему-то еще жив.

На самом деле она ошибалась: то был не человек, а Трифон Аз. Он даже лежал на земле как-то не по-человечески, словно его положили, а перед тем еще и вставили в спину некий зажим. Трифон был худ, черен распатланным волосом, губы его были постоянно приоткрыты и сухи от протекающего через них ветра, словно Трифон нуждался в дополнительном воздухе. Можно было предположить, что он просто с рождения не умеет дышать, потому и изворачивается в атмосферном объеме. На самом деле все было гораздо хуже.

Странно, к примеру, было уже то, что Трифон не имел человеческой фамилии. По большому счету, у него и имени не было, потому что имя он тоже придумал себе сам. Никто не знал, как зовут Трифона на самом деле. Фамилию же Трифон решил взять себе краткую, из одной буквы, чтобы не обременять бумажную область государственного аппарата, поскольку же опасался букву ту забыть, то спросил, которая есть первая по алфавиту, сам же Трифон алфавита не знал и не понимал, зачем он сдался.

При ходьбе Трифон поворачивался дополнительно вокруг собственной оси, чего совершенно не требовал рельеф текущего места, даже наоборот, вращение мешало Трифону идти, но он шел, а часто при этом еще и пел. Пел Трифон разное, и все фальшиво, как сломанный патефон, большей частью песен, которые вспоминались ему, вовсе не существовало. Одна девушка как-то надела на Трифона картуз, да с тех пор так и ходил он в этом картузе, надвинув его на лоб, так что кучерявые волосы прикрывали взгляд, а взгляд у Трифона, даже когда он смеялся, был пуст и страшен.

До революции Трифон работал мойщиком подвижного состава и много пил. Когда началась война, Трифон беспричинно озлобился и убил соседскую кошку ударом сапога, заявив, что она — шлюха. Хозяйка кошки донесла на Трифона в участок, и его уволили с работы, после чего он пошел побираться по путям следования поездов. Потому что Трифон верил не в Бога, а в неумолимую силу паровоза. Эта вера происходила в нем от изумления перед стремительностью перемещения огромных железных механизмов, которому он не находил аналогии в природе, а это значило, что Бога нет, потому что какой же то Бог, если человек его превзошел? Так Трифон отмел представление о Боге как рудиментарный дурман, и тем самым духовно сблизился с коммунистами, тоже признававшими, что паровоз важнее Бога. Но Трифон ставил себя выше коммунистов, потому что знал: паровоз важнее всего. От этого он не примкнул к революции, а ходил с песней по шпалам, шпалы, как полагал Трифон, проложены были в единственно возможных для движения местах, оттого поезда и ездят так быстро, что дороги раньше были неправильные.