В 22-30 мы покинули танцы, чтобы успеть проводить старый год. Ещё не выпили ни капли, а хмельное веселье накрыло нас с головой. С шутками-прибаутками ввалились в дом, а там – глаз не отвести от стола, скатерть-самобранка, да и только! Это ж надо снарядить такой в эпоху тотального дефецита. Душа согрелась, словно возле печки, в носу защипало: какие ж все кайфовые, постарались на славу. И мы, и пацаны, и Лена, конечно! Я подумала, что в последний час, перед боем курантов, Земля, будь она существом, вздохнула бы с облегчением. В эти 60 минут человечество забывает о плохом. Мысли только добрые, светлые, с надеждой. От того и тяжести никакой, от того и дышала бы планета полной грудью.
И, когда часы пробили положенные 12 ударов, и время застыло в пространстве; когда закончился 89 год, но 90-ый не наступил; когда уже нет вчера, ещё нет завтра, есть только секунды сегодня, мы посмотрели друг на друга, а все – будто куда-то пропали. Как изображение в телевизоре. Ни голосов, ни лиц, ни слов, ни вздохов, никаких «можно», «нельзя». Просто я и ты. Рядом. Всего мгновение, невесомое, но счастливое! Вот тогда я впервые поняла тургеневские строки из «Аси»: «…у счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, не думает о будущем; у него есть настоящее – и то не день, а мгновение…».
– Счастья! – ты поднял бокал.
Я взглянула на тебя сквозь пузырьки шампанского, как в волшебное стекло.
– Счастья! – ответила, млея.
Чокнулись, и хрусталь пообещал нежным звоном прекрасное будущее.
– Только ты, – коснулся моей ладони.
– Только ты, – эхом отозвалась я.
Здравствуй, здравствуй, девяностый год! Побежали первые минуты его. Что он нам принесёт? Пока – радость. Пока – веселье, что разгоралось как сухой хворост, всё ярче, искрами в небо. Алинка достала костюмы под одобрительный гул мальчишек. Правда, переодеваться они не спешили, стеснялись. Тогда мы подали пример, и первые отправились наряжаться. Я расхохоталась:
– Где ты видела блондинистую цыганку?
– В зеркале сейчас вижу, очень даже ничего цыганочка такая, с поэтическим блеском в очах.
Ближе к двум часам, когда цыганки вовсю трясли монистами из чешской бижутерии и плечами в бабушкиных платках, кавалеры, наконец, осмелели и примерили костюмы.
– По-моему, они где-то лакают, – сказала Алина. – У них где-то заначка, я тебе говорю, не могли они так окосеть из-за бутылки вина.
Снежинки, одна за одной, выпорхнули из соседней комнаты, толкаясь и гогоча, будто гуси на пригорке. Затем их стройный ряд распался на отдельные элементы, ибо самая главная снежинка, которая Славка, решила, что канкан – самый лучший танец. Самодельные короны съезжали, нижнее бельё лукаво посверкивало: пацаны выделывали такие «па», выписывали такие кренделя, что цыганки стонали от смеха. Снежинки элегантно пинались кривоватыми волосатыми ножками, тыкали пальцем друг в друга – «гля на него, вот умора!». Смущённо поправляли марлевые юбки, что норовили спасть в пылу танцев, явить миру новый слой наряда – цветочков и горошков семейных труселей. «Ой, не могу!» – катались по дивану цыганки, щёки уж болели от смеха. Потом мы тихонечко улизнули на веранду, чтобы поискать нычку, пока Лена не поняла, что мальчишки нарушили уговор насчёт одной бутылки в праздник, и не разозлилась. Обыскали все углы, но ничего нелегального не обнаружили. Ни вина, ни самогона, а на столе краснела одинокая банка компота, которую притащил Славка и сверкали целлофаном сигареты.
– Интересное кино, – фыркнула Алинка. – Ладно, поживём-посмотрим.
Глава пятая.