Чертог фантазии. Новеллы

— О, пожалуйста, давайте распакуем его! — воскликнул я. — Вот уж много лет я горю желанием узнать, что там такое.

— Поищите у себя на совести и в памяти, — посоветовал Знаток. — Там найдется подробная опись содержимого этого тюка.

Тут возразить было нечего, и, окинув тюк печальным взором, я проследовал далее. Коллекция старого платья, развешанного по крючкам, заслуживала некоторого внимания, особенно туника Несса[54], мантия Цезаря, многоцветный плащ Иосифа, сутана, не то риза, брейского викария[55], пунцовые бриджи президента Джефферсона, красный байковый архалук Джона Рэндольфа[56], поистине бесцветные подштанники Истого Джентльмена и лохмотья «засаленного оборванца»[57]. Глубокое почтение внушила мне шляпа Джорджа Фокса[58], реликвия самого, быть может, подлинного апостола, какой явился на землю за последние восемнадцать столетий.

Взгляд мой упал на старинные ножницы, и я было счел их за снасть какого-то знаменитого портного, но Знаток ручался головой, что это инструмент мойры Атропос. Еще он показал мне испорченные песочные часы, которые выбросил на свалку дед Хронос, а также седую прядь этого старого джентльмена, искусно вправленную в медальон. В часах осталась щепоть песчинок, числом равных летам кумской Сивиллы. Кажется, в той же нише я видел чернильницу, которой Лютер запустил в дьявола, и кольцо, которое приговоренный к смерти Эссекс вернул королеве Елизавете[59]. Там же было стальное перо в запекшейся крови — то самое, которым Фауст перечеркнул свое спасение.

Знаток отворил дверь боковой каморки и показал мне горящий светильник и три других, незажженных: два фонаря, один из которых принадлежал Диогену, другой — Гаю Фоксу[60], и лампада, огонь которой Геро доверяла веянию полуночного ветерка на высокой башне Абидоса.

— Смотрите! — сказал Знаток, изо всей силы дунув на зажженный светильник.

Пламя задрожало и метнулось в сторону, однако удержалось на фитиле и затем разгорелось с прежней яркостью.

— Это негасимая лампада из гробницы Карла Великого, — сообщил мой провожатый. — Она была зажжена тысячу лет назад.

— Какая нелепость, зачем возжигать светильники в гробницах?! — воскликнул я. — Нам должно созерцать мертвых в небесном озаренье. Но что это за лохань с раскаленными угольями?

— А это, — ответствовал Знаток, — тот самый огонь, который Прометей похитил с небес. Всмотритесь в него — увидите еще кое-что любопытное.

Я вгляделся в огонь — прообраз и первоисточник всякого душевного пыла — и посреди пламени увидел, — о диво! — малую ящерку, неистово пляшущую в жаркой сердцевине. Это была саламандра.

— Что за кощунство! — воскликнул я с несказанным отвращением. — Неужто это эфирное пламя пригодно лишь затем, чтобы холить мерзкое пресмыкающееся? И правда, ведь есть же люди, которые растрачивают священный огонь своей души на гнусные и низменные цели!

Знаток на это не ответил, отделавшись сухим смешком и завереньем, что именно эту саламандру видел Бенвенуто Челлини в очаге отчего дома. И стал показывать мне прочие диковинки: ибо в этой каморке, по-видимому, хранились самые ценные экспонаты его собранья.

— Вот это, — сказал он, — Большой Карбункул Белых гор.

Я не без любопытства разглядывал этот громадный камень, отыскать который мне так мечталось в моей пылкой юности. Возможно, тогда он сверкал для меня ярче, нежели теперь; во всяком случае, нынешнее его сверканье ненадолго отвлекло меня от дальнейшего осмотра музея. Знаток показал на хрусталину, висевшую у стены на золотой цепочке.

— Это философский камень, — сказал он.

— А эликсир жизни, при нем обычно состоящий, у вас тоже есть? — спросил я.

— А как же — им полна эта вот урна, — отвечал он. — Глоток эликсира вас освежит. Вот кубок Гебы — пейте на здоровье!

Сердце мое затрепетало при мысли о столь живительном глотке, ибо я в нем, и то сказать, весьма нуждался после долгого странствия пыльной дорогой жизни. Но я помедлил — то ли из-за какого-то особого блеска в глазах Знатока, то ли оттого, что драгоценнейшая жидкость содержалась в античной погребальной урне. Затем нахлынули мысли, в лучшие и более ясные часы моей жизни укреплявшие во мне сознание, что Смерть — тот истинный друг, которому в свое время даже счастливейший человек с отрадой раскроет объятия.

— Нет, я не хочу земного бессмертия, — сказал я. — Слишком долгая жизнь на земле духовно омертвляет. Искра вышнего огня гаснет в материальном, чувственном мире. В нас есть частица небес, и в урочный срок надо вернуть ее небесной отчизне, иначе она сгниет и сгинет. Я не притронусь к этому напитку. Недаром он у вас хранится в погребальной урне: он порождает смерть, заслоненную призрачной жизнью.

— По мне, так все это галиматья, — равнодушно отозвался мой провожатый. — Жизнь — земная жизнь — единственное благо. Значит, отказываетесь от напитка? Ну-ну, такое предложение дважды в жизни не делают. Но быть может, смерть нужна вам затем, чтобы забыть свои горести. А ведь можно забыть их и при жизни. Хотите глотнуть воды из Леты?