Чертополох

А Терентий Иванович походил по своей спаленке, послушал, как в соседней комнате храпит делегат, и пошел к жильцу Курнатовичу.

Мывшая посуду Степанида от великого изумления, выронила из рук тарелку и долго, соображая что-то, трясла седой головой.

Войдя в квартирку Дементия Петровича, Офросимов поискал глазами икону и сел против хозяина около маленького письменного столика.

— Извините, — сказал он, кланяясь вошедшей Марусе. — Маленькая просьбица у меня. — Вот… — он расстегнул пиджак и вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Завещаньице домашнее составил я на днях. На всякий случай. Все под Богом… Очень прошу вас подписаться свидетелем. Две подписи есть, третьей не хватает. Не откажите!

Курнатович подписал.

— На войну что ли собираетесь? — пошутил он.

— Война нынче повсюду, — сказал Терентий Иванович, пряча бумагу. — А смерть, она — тихоня, упреждать не станет.

XIII

— Бедная ты моя, фиалочка южная!.. Завяла ты здесь совсем. Бледненькая, сидит нахохлившись и песенки свои забыла.

Курнатович подошел к жене и ласково погладил каштановую, наспех и небрежно заколотую, косу Маруси.

— Нет еще, — улыбнулась она, беря руку мужа, и тихонько пропела тоненьким голоском: «Я увядаю с каждым днем, но не виню тебя ни в чем»…

— Да, а все-таки это моя вина: я помню, ты не хотела ехать сюда, звала в Харьков. Меня соблазнили письма Воронкова. И правда, зарабатываю-то я много, но все уходит в эту бочку Данаид. Этот месяц у нас опять нехватка. А скоро зима. У тебя нет шубки… И дров нужно запасти, а то замерзнем. Домишка-то этот гнилой, сквозь стены продувает. Поискать бы другую квартирку?

— Не стоит. Я уже привыкла.

— Хуже всего, что весь день ты одна… — сказал Дементий Петрович. — Соседи наши… Бог с ними! От хозяина постным маслом пахнет, от парикмахера — аптекой несет. Старухи еще какие-то… Не с кем слова сказать.

— И не нужно. Я не скучаю, — вздохнула Маруся. — Есть книги, газеты… Заведу себе котенка… Куплю вот завтра шерсти и начну вязать тебе шарф, потом напульсники… Потом Алеше… Потом…

— А потом, в один печальный вечер, я найду мою Маруську на веревочке, на гвоздике, а вот тут на столе — записку: «в смерти моей никого не винить»…

— Никого, — грустно улыбнулась Маруся. — Никого, кроме войны и революции.

Курнатович закурил папиросу и потолкался по кабинетику.

— Знаешь что? Пойдем сегодня в кинематограф!

Маруся поморщилась.

— Не люблю я.

— Ну, все-таки, люди там, музыка, Глупышкины… Здесь недалеко есть приличный театрик… Пойдем?

— Уговорил!

Маруся потянулась, взглянула в окно на быстро темнеющее небо и ушла в соседнюю комнатку одеваться.

А Дементий Петрович в ожидании присел к столу и задумчиво пощипал бородку.

«Нет уж, — решил он. — Никакого рая в шалаше не будет. Сейчас она скучает, потом она станет злющей и…»

— Маруся! — крикнул он. — Хочешь, вместо кинемо, поедем к нашему студиозусу?

— Нет, — ответила она и, хлопая дверцей шкапа, снова замурлыкала вполголоса надоевший романс: «Я увядаю с каждым днем»…

— Знаешь, — сказала Маруся, выйдя на улицу и похлопав перчаткой по черной добродушной морде Жука. — Я сегодня в одной газетке прочла забавную и грустную историю. В каком-то городке, в Сибири, пришел в редакцию газеты солдат и принес письмо… Трогательное такое воззвание к «братьям и сестрам», бросьте, мол, смуту, тушите огонь, спасайте Рассею… По-моему, даже неглупое письмо. Но, конечно, оно не подошло, и солдатику вернули его… Знаешь, что он сделал? Схватил топор и отрубил себе правую руку… Пропадай, говорит, если не сумела написать, как следует.

— Гм… Похоже на анекдот, — улыбнулся Курнатович. — Ну? Это ты к чему?

— Когда я прочла, мне вспомнился Алеша. Он словно бы уже авансом, заранее отрубил себе обе руки…

— Фу!.. — рассмеялся Дементий Петрович. — Твой Алеша просто лентяй. И к тому еще нытик. Пойдем скорей! Я не люблю никуда опаздывать. А этот солдатик — молодчина! И пример многим: сколько рук сейчас не умеют, а пишут…

При виде Маруси, вошедшей в фойе театрика, на постном личике Лизы появилось что-то вроде улыбки.

— Здравствуйте! — сказала она, отрывая билетики.

— Вы здесь? Давно? — спросила Маруся.

— Нет, вторую неделю… Войдите, сейчас первая картина.

И, освещая путь электрическим фонариком, Лиза вошла в темный, наполовину еще пустой, зал.

— Кто это? Знакомая? — спросил Курнатович.

— Да. Наша соседка. Дочь старого актера.

— Видишь? И она пристроилась. Не чета нашему Алексею, человеку Божию…

Маруся промолчала.

На экране была Венеция, милая, солнечная и скучная, давно знакомая всем и каждому. Палаццо дожей, площадь Марка и, конечно, голуби, и, конечно, гондолы…

Маруся тихонько зевнула и стала слушать музыку. Играли трио. Виолончель пыталась зарыдать, но только хрипела, мяукала дешевенькая скрипка и четко, машинально барабанили по клавишам пианино руки невидимого тапера. И Марусе казалось, что этот человек сидит там внизу, полузакрыв глаза, и что у него болит поясница, и он думает о политике и мечтает записаться в кооператив.