Чертополох

Сидел он на пристани у дверей трактира, грязный, опухший от вина, оборванный… Жмурился от яркого солнца, думал думы свои полупьяные. Жадным взглядом встречал всех, входивших в трактир: нет ли между ними приятеля, не угостит ли кто-нибудь с похмелья… И есть уже хотелось и затянуться табаком до одури… И вдруг, женский голос, негромкий и робкий и что-то родное в нем, страшно знакомое…

Поднял Виталий голову, — стоит перед ним монашенка, маленькая, худенькая, вся закуталась в черный платок, одни глаза видны карие, близорукие… Молча с минуту глядел в них Виталий, встал машинально, скривил в улыбку пересохшие губы:

— Здравствуй, сестра!..

Протянул ей руку и застыдился…

А Степанида опустила глаза, тронула его за плечо и тихонько сказала:

— Пойдем отсюда.

И пошли они. Впереди монашенка хромая, убогая… Сзади Виталий, громоздкий и страшный, растерянный и послушный, как ребенок.

Гудели пароходные свистки. Грохотали подводы ломовые. Крутилась пыль на мостовой и слепила глаза. Кричали что-то во след им лабазники и хохотали жирным смехом. Свистали мальчишки… Торопилась Степанида. Ковыляла она молча, нескладно махая левой рукой. Кончилась улица. Выглянуло из-за последнего дома зеленое поле. Оглянулась вокруг Степанида, свернула в траву и остановилась. Уронила книжку свою с позументным крестом на черной клеенке, вскинула худые руки и повисла на шее Виталия.

— Братец!.. Родимый… Несчастный мой!..

Долго сидели они на желтой, спаленной солнцем, траве. Плакали оба. Затихала жизнь на пристани. Над рекой подымался туман. Потянуло холодом ночным. Вздрогнул Виталий, запахнул свои лохмотья, съежился… Встала Степанида, отвернулась в сторонку, достала на груди у себя сверточек бумажный и протянула брату:

— Возьми. Тут двадцать рублей… Справь себе одежу чистую, в баньку сходи…

Поднялся и Виталий с травы. Взял деньги, потупился…

— Прощай, братец! Спаси тебя Господь!

Поцеловала его, вытянулась на здоровой ноге и перекрестила.

— Об одном тебя прошу: брось вино. Грех я взяла на душу: не мои это деньги, обительские… Именем Христовым собраны. На спасенье твое даю их, а если пропьешь… Ох, Господи!.. Братец… И мне не будет прощенья…

Подняла свою книжку, оправила платок на голове. Долгим, печальным и ласковым взором заглянула в опущенные глаза Виталия. Еще раз, как в детстве, прижалась к широкой груди его и ушла, качаясь на больных ногах, утонула в сумерках вечерних.

Все это вспомнилось старцу в тихую ночь. Долго сидел он, недвижный, согбенный… Закутался в облачко месяц и стало темнее под соснами. Предутренний ветер тихонько качнул их вершины. И показалось старцу, что неподалеку простонал кто-то жалобно и тихо, не то ребенок, не то филин пучеглазый… И снова уснули кусты и деревья.

VI

Господь в эту ночь посетил своим гневом тихую обитель. Случилось небывалое, пришло нежданное.

Первый колокол утренний прогудел тихонько и замер. Встрепенулся отец-гостинник, сотворил крестное знамение и стал обходить своих постояльцев. Подойдет к каждой двери и стукнет трижды негромко. Проснутся богомольцы и откликнутся отцу гостиннику. Но тщетно стучался он в дверь Серафимы Филиппьевны. Не отозвалась ему молодая вдова. Толкнулся покрепче отец Никодим. Подалась дверца под рукой его, распахнулась. Никого нет в маленькой комнатке, пуста она и кровать стоит несмятая. Удивился отец-гостинник. Знал он, что любила поспать Серафима Филиппьевна, иной раз так и не выйдет к ранней обедне.

Не было и в храме Серафимы Филиппьевны, не пришла она и в трапезную. А лошадка ее стоит в монастырской конюшне и кучер Сенька при ней.

Приступили к нему: не видел ли?

— Нет, — говорит. — Со вчерашнего обеда не видал я хозяйки. Ничего не знаю…

Доложили отцу-игумену.

Обеспокоился он очень. Призвал к себе отца Никодима и Сеньку, расспрашивал… Даже отдыхать не лег сегодня. Ходил по келье своей, разводил руками недоуменно и повелел, чтобы иноки, после вечерни, обошли всю рощу монастырскую. Снарядил послушника в город, чтобы узнать, не вернулась ли домой Серафима Филиппьевна. Но и сам знал, что не могло того быть. Не ушла бы она, не простившись с ним, да и зачем бы ей идти пешком, когда своя же лошадка дожидается.

Любит жизнь загадывать загадки мудреные. Умница был отец игумен, а и тот, как ребенок, запутался.

А не успели еще и отзвонить к вечерне, прибежал к отцу игумену послушник Василий. Бледный, дрожащий, едва отдышался… И поведал он страшное: видел он Серафиму Филиппьевну, лежит она в лесу под кустиком, неподалеку от Старцевых келий. Посинела с лица и, кажись, бездыханная…

Не дослушал и до конца отец-игумен, всплеснул руками горестно и в лице изменился… Но совладал с собою, сотворил крестное знамение и послал тотчас же в город известить властей. А сам поспешил в рощу. Пошли за ним иноки старцы и юные. Потянулись богомольцы любопытные. И докатилися волны житейские до старцевых келий.

Не ошибся послушник Василий. Под кустом орешника лежит Серафима Филиппьевна, разметавши руки белые. Не вздымается грудь молодая высокая и не видят глаза ее солнышка. Посинело и распухло лицо ее и растрепаны русые косы.