Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

Туда следовало спуститься на две ступеньки вниз, и из-за этого, и еще потому, что колоннада затеняет свет, аптека всегда была погружена в полумрак, чему также способствовали зеленые, ярко-красные и голубые стекла в окнах — последняя, тогда только появившаяся новинка. На полках еще красовались те живописные аптекарские банки, каждая из которых сегодня ценится как произведение искусства, а на них наклейки, где готическим шрифтом было написано нечто, похожее на зловещие формулы алхимии, и другие надписи не менее зловещего вида. На кресле, обтянутом кожей, уже блестевшей от долгого употребления, за столом, где на раскрытом пюпитре лежала объемистая книга, сидел аптекарь и читал; когда обе крестьянки вошли, он встал. Ему можно было дать лет сорок с лишним; у него было худое лицо, глубоко посаженные глаза, ввалившиеся щеки и остроконечная седоватая бородка; уже проглядывала начинающаяся лысина, вокруг которой росли длинные нечесаные волосы, тронутые сединой, — это была аскетическая и привлекательная голова святого, кающегося в грехах, или же немецкого доктора,[85] замуровавшего себя в стенах своей лаборатории. Когда он встал перед двумя женщинами, на его лицо упал голубой отблеск от одного из стекол, и это лицо можно было в самом деле принять за скульптурный портрет. Он не произнес ни слова, довольствуясь тем, что внимательно смотрел на крестьянок. Хакоба дрожала, словно в ее венах текла ртуть, а Пепона, будучи посмелее, рассказала все про астму, про мазь, про больного кума и про дублон. Дон Кустодио одобрил ее рассказ степенным наклоном головы и отсутствовал три минуты, скрывшись за красной саржевой занавеской, закрывавшей вход в комнату за аптекой; он вернулся с пузырьком, тщательно запечатанным сургучом, взял дублон, смахнул его в ящик стола и, дав Хакобе песо сдачи, ограничился словами:

— Натирайте ему этим грудь утром и вечером. — И, не произнеся больше ничего, вновь погрузился в чтение.

Кумушки переглянулись и поспешно выбрались из аптеки; очутившись на улице, Хакоба перекрестилась.

Было около трех часов дня, когда они снова встретились в таверне у выезда из города; там они съели по ломтю хлеба и корку черствого сыра и, чтобы ублаготворить себя, пропустили по две маленьких, с наперсток, рюмки водки. Затем пустились в обратную дорогу. Хакоба возвращалась довольная жизнью: она достала лекарство для мужа, удачно продала полферрады бобов,[86] а от дорогого ее душеньке дублона осталось благодаря сердобольному дону Кустодио еще целое песо. У Пепоны, напротив, дрожал голос, и глаза ее покраснели, ее густые брови были насуплены как никогда, громоздкое и неуклюжее туловище сгибалось при ходьбе так, словно кто-то задал ей здоровенную трепку. Едва они вышли на дорогу, Пепона стала изливать свои невзгоды, горько причитая; этот разбойник, дон Маурисио, был, видно, глух от рождения, мучитель всех горемычных.

— «Деньги за аренду или съезжайте с хутора». Кума! Я так плакала, вопила, на коленях ползала, волосы на себе рвала, взывала к памяти его покойной матушки и всей усопшей родни… А он так вот непреклонно: «Деньги за аренду или съезжайте с хутора… У вас задержка с уплатой не оттого, что год такой, нечего на неурожай сваливать… Ваш муж пьет, а сынок ваш тоже лихо пляшет… Сеньор маркиз сказал бы вам то же самое… С вами разоришься… Маркиз не любит пьяниц среди своих арендаторов». Я сказала ему: «Сеньор, ну продадим мы быков и коровушку, а с чем останемся потом? Себя, что ли, в кабалу продадим?..» — «Я вам говорю: деньги за аренду… а нет, немедленно убирайтесь…» И, так вот распаляясь, распаляясь… выставил меня за дверь. Ах, как хорошо вы делаете, сеньора Хакоба, что заботитесь о своем муже… О непьющем муже! А мне до самой могилы суждено возиться с этим пропойцей… Если ему и купишь для исцеления снадобье, он не вылечится.

Такими разговорами обе кумушки скрашивали себе дорогу. Зимой темнеет быстро, и они решили идти кратчайшим путем, углубившись в густой сосновый лес на склоне горы. Было слышно, как на какой-то дальней колокольне пробили Angelus,[87] и туман, поднявшийся с реки, начал обволакивать и скрадывать предметы. Сосны и заросли ежевики таяли в этой белесой призрачной мгле. Крестьянкам было все труднее находить тропинку.

— Кума, — вдруг обратилась обеспокоенная Хакоба, — прошу вас, бога ради, не говорите в деревне о мази…

— Не бойтесь, кума… У меня рот на замке…

— Потому как ежели об этом узнает его преподобие, он может во время службы отлучить нас от Церкви…

— А ему-то какое дело?

— Да ведь говорят, будто эта мазь «сама по себе…»

— Чего?