Чёртов палец

— Изволь. Навроцкий, разумеется, признал в утопленнице Лотту Янсон и не мог не признать бумажник с собственной монограммой. Это и неудивительно: Карпович дьявольски похожа на барышню Янсон, к тому же труп её сутки пробыл в воде, а бумажник… Нет ничего странного в том, что в такой ситуации, испытывая глубокое потрясение, Навроцкий не мог взять в толк, каким образом его бумажник очутился на теле покойницы. Позже, у меня на допросе, он всё же вспомнил, что когда-то давно оставил этот бумажник у некой девицы Глашеньки при пикантных обстоятельствах. Адреса её он, разумеется, не мог припомнить, и мне пришлось отправиться на её поиски. В живых, как известно, этой Пашеньки к тому времени уже не было, но на Невском проспекте, после расспросов нескольких уличных девок, мне удалось установить её личность и кое-что узнать, в частности о связи её с Петровым. Есть и свидетельница, утверждающая, что Карпович рассказывала ей об оставленном у неё каким-то богатым посетителем бумажнике с монограммой Ф. Н. и даже показывала его. Когда я предъявил ей этот бумажник, она его сразу узнала. Опознала она и труп Карпович. Кстати, одна немаловажная деталь: на щеке Лотты Янсон, если внимательно приглядеться к её фотографическим портретам, есть миниатюрная родинка, а у Карпович её не было. Бедняга Навроцкий в случившемся с ним в морге нервическом припадке этого не заметил, да и неудивительно: на трупе, в том месте, где должна была находиться родинка, имелось странное повреждение, как будто щёку покойной чем-то скоблили. Можно предположить, что тело Лотты Янсон при падении в реку получило повреждение, — заметь, других повреждений, кроме отверстий от пули, у неё не было, — но мне подумалось другое: кто-то умышленно разодрал кожу на трупе в том месте, где была родинка, чтобы скрыть её отсутствие у покойной. Так вот, именно эта отсутствующая родинка и убедила меня окончательно в невиновности Навроцкого. А дальше всё пошло, как в игре в домино: кость к кости. Сначала я собрал в архиве полиции сведения о Петрове, познакомился с делами, по которым он проходил свидетелем, потом приватным образом допросил нескольких лиц… Да тебе, Пётр Алексеевич, это будет, пожалуй, неинтересно: в нашей работе много рутины… Но не сомневайся: если поймаю Петрова, вину его в убийстве Карпович смогу доказать.

— Силён же ты, Платон Фомич! Недаром про тебя говорят, что ты гордость питерского сыска…

— Будет тебе, Пётр Алексеевич… Не люблю я этого… — вздохнул Милосердов. — Теперь вот жду, когда телефонирует Навроцкий. Хотел бы я знать, где он сейчас… Боюсь, однако, что и Шнайдер, и Петров попытаются сбежать за границу через Финляндию. Это обычный путь наших уголовников.

— Шнайдер опасен?

— Как тебе сказать… Он уже отбывал срок за мелкую растрату, но пока, кажется, никого не убивал, если не считать ранения Маевского и Петрова. Впрочем, возможно, у Петрова была лишь небольшая царапина или Навроцкому только показалось, что он ранен. Никаких следов крови в той квартире мы не обнаружили. Зато нашли сломанную мебель и все признаки драки. Поэтому не исключено, что лёгкое ранение, если оно и было, произошло случайно, во время вспыхнувшей между ними ссоры. Сдаётся мне, что кровавое намерение устранить Маевского целиком лежит на совести Петрова… По словам Маевского, Шнайдер выстрелил в него лишь тогда, когда испугался, что тот может выдать его полиции. Впрочем, кто знает? В тихом болоте бес сидит…

— А что же всё-таки могло случиться с Лоттой Янсон?

— Весьма вероятно, что она покончила с собой. Об этом свидетельствует акварель, на которой она изобразила собственное самоубийство и предсмертную записку. Акварель была свежей и писалась, очевидно, на скорую руку, так как всё, что находится по краям рисунка, обозначено довольно условно. Зато старательно выписаны её лицо, поза, порыв тела, в котором подчёркнуто намерение утопиться, и, наконец, текст записки. Эта акварель, вне всякого сомнения, послание нам.

— Но ведь труп не найден…

— Да, труп не найден. Но в нашей практике это не такой уж редкий случай. Утопленники не всегда всплывают. Она могла зацепиться за какую-нибудь корягу, а может быть, повесила на шею камень, который и держит тело на дне.

Пётр Алексеевич покачал головой.

— Жаль, — сказал он с горечью. — Очень жаль. Славная была девушка… И так любила Навроцкого… Это было заметно.

2

Прошёл час. Милосердов и Тайцев молчали, думая каждый о своём. Наконец звонок телефона заставил обоих вздрогнуть. Платон Фомич снял трубку. Слушая, он изредка посматривал на Петра Алексеевича.

— Да… А вы что же?.. Я приму меры… А вы сразу ко мне… Ну хорошо, завтра… — доходили до Тайцева его короткие реплики.

— Ёжик стриженый! — проворчал Милосердов, опуская трубку на рожок.

С минуту он сидел в кресле с хмурым лицом, обдумывая, по-видимому, какое-то решение.

— Да в чём дело-то, Платон Фомич? — не выдержал Тайцев.

— Ты, Пётр Алексеевич, посиди здесь, — сказал Милосердов, вставая. — Я сейчас вернусь.

Он вышел, но уже через несколько минут вернулся.