Чёртов палец

Тщательно осмотрев чёртов палец и спрятав его в дорожный чемоданчик, Лотта с энтузиазмом занялась приготовлением завтрака из привезённой ими провизии. Навроцкий, обследуя дом и прилегающую к нему территорию, слышал, как из окна кухни доносилось её пение на чужом ему языке. Между тем он не без удовольствия убедился в том, что всё было в порядке и на своих местах: лодка лежала перевёрнутой на берегу, в дровяном сарае стоял штабель напиленных поленьев, в бане благоухало особым банным духом, несколько берёзовых веников висели в предбаннике на стене. Пётр Алексеевич, которому Навроцкий позволил пользоваться дачей, когда тот пожелает, добросовестно за ней присматривал, и лишь двор успел немного зарасти со времени последнего приезда сюда полковника. Навроцкий нашёл в сарае косу и принялся методично скашивать траву вокруг дома, иногда останавливаясь и прислушиваясь к пению Лотты. Через полчаса она выглянула в окно и позвала его завтракать.

После завтрака они перевернули лодку, под которой в изобилии ползали напугавшие Лотту уховёртки, столкнули её в воду и поехали кататься по озеру. На том самом месте, где год назад он впервые увидел Лотту, Навроцкий перестал грести, поднял над водой вёсла и припомнил подробности прошлогоднего происшествия. «Потребовался почти год, чтобы она переместилась с того берега в мою лодку, а ведь здесь и тридцати саженей не будет», — подумал он, невольно улыбнувшись. Ему захотелось немедленно признаться ей во всём, но он не отважился, опасаясь, что это может смутить их обоих. Лотта же заметила и то, как он всматривался в берег, будто что-то вспоминая, и то, как затем усмехнулся своим мыслям.

— Я здесь рисовала в прошлом году, — кивнула она в ту сторону, куда он смотрел. — Вон там. — Она направила на него пристальный взгляд, но тут же закрыла глаза и подставила лицо солнцу.

Навроцкий почувствовал, как под этим взглядом щёки его потеплели, может быть, даже покраснели, и был благодарен ей за то, что она закрыла глаза. Лодка, словно дирижабль, плавно скользила среди дрейфующих вокруг неё облачков, мерно поскрипывали уключины, ритмично будоражили зеркальную гладь вёсла, и ему хотелось насладиться каждым мгновением этого волшебного парения. С жадностью вглядываясь в светлое лицо Лотты, будто вобравшее в себя в эту минуту безмятежность и красоту окружающего их озёрного мира, он думал о том, что переживает лучшие минуты жизни.

— А вы и вправду очень красивы, — сказал он тихо, почта шёпотом.

— Это не важно, — отозвалась Лотта, не открывая глаз.

— Не важно? Отчего же?

— Одни люди рождаются некрасивыми, другие — красивыми, и в этой случайности нет ни вины их, ни заслуги. В человеке важны его душевные качества, его стремление к внутреннему совершенству, а не внешние черты. Если человек подавляет в себе всё, что есть в нём низменного, развивает возвышенное, лучшее, тогда он и красив.

— Это так… А всё ж таки я не могу не любоваться вашим лицом.

— Любуйтесь, пожалуй, — повела плечами Лотта. — Но прошу вас, не называйте меня красивой. Я этого не люблю. Обещаете?

— Обещаю.

Она открыла глаза.

— У нас здесь поблизости была маленькая дачка. Мы провели на ней почта всё прошлое лето, но осенью мама её продала, — сказала она, сменив тему разговора. — Помните, мы встретили вас по дороге сюда и подвезли до поворота?

— Помню.

Она снова закрыла глаза.

— Здесь так хорошо и покойно…

— Не могу взять в толк… — сказал Навроцкий.

— Что?

— Я ведь мог продать эту дачу, когда мне нужны были деньги, а мне и в голову это не пришло. Я просто забыл о ней.

— Хорошо, что это не пришло вам в голову!

— Да, хорошо… — Он положил вёсла в лодку и растянулся в ней во весь рост.

Так, глядя в небо и слушая звуки леса, они и проблаженствовали в лодке почти до самого обеда, а после устроили маленький пикник на полянке перед домом. Лотта сварила кофе и постлала на траве скатерть. Они пили кофе и смотрели на озеро, на ныряющих за добычей чомг, на волнующийся камыш, на блики, играющие на поверхности воды, а потом долго лежали и молча взирали на небо. И вдруг прямо у них над головами — всего саженях в трёх, не более, — точно два белых ангела, пролетела пара лебедей. Две крупные птицы, вытянув лапы и шеи, расправив мощные крылья, казались огромными фантастическими фигурами. Полёт их сопровождался тяжёлым, размеренным уханьем вспарывающих воздушную толщу крыльев, и звук этот усиливал впечатление необычности, грандиозности происходящего. Изумлённые этим зрелищем Навроцкий и Лотта вскочили и провожали лебедей глазами, пока те не скрылись за лесом.

— Потрясающе! — воскликнул Навроцкий. — Я никогда не видел ничего подобного.

— И я тоже. Я должна это нарисовать!

Они снова легли в траву, но долго не могли успокоиться.

— Такое можно увидеть только раз в жизни, — сказала Лотта.

— Пожалуй, ещё реже.

— Да, пожалуй… Если бы мы сюда не приехали, мы, верно, не увидели бы этого никогда… И если бы не лежали сейчас на этом месте… Помните, как у Бальмонта: «И над озером пение лебедя белого, точно сердца несмелого жалобный стон»?

Она закрыла глаза.