Чёртов палец

— Фу, какая здесь духота! — сказал Милосердов, вылезая из коляски и вытирая лоб носовым платком. — Наверное, все двадцать Реомюра, никак не меньше. Вроде и лето кончилось, а всё парит!

— Никак нет.

— Что «никак нет»?

— Сегодня только двенадцать градусов.

— А ты откуда знаешь?

— У Навроцкого на даче в окне термометр висел.

— Гм… Ты бы, Светозар, не на градусник, а на другие вещи смотрел, — проворчал Милосердов. — А всё-таки жарко…

«С такой комплекцией, надо полагать, всегда жарко», — подумал Овечкин, покосившись на животик патрона.

— Что? — прищурился Милосердов. — Думаешь, с моей комплекцией всегда жарко?

Овечкин густо покраснел.

— Ну-ну… Посмотрим, какая комплекция будет у тебя в мои лета… Уф, что-то устал я сегодня…

— Отдохнуть бы, Платон Фомич… — оживился Овечкин. — Да и есть жуть как хочется.

Но Милосердов не обратил внимания на жалобы подчинённого, будто и не слышал ничего. В служебном кабинете он долго стоял у окна и барабанил пальцами по подоконнику, затем сел за письменный стол и стал медленно переворачивать страницы дела Навроцкого. Овечкин, не мешая мыслительной работе патрона, молчал. Самому ему, кроме идеи о жареной говяжьей котлете, в голову положительно ничего не приходило. Прошло с полчаса, и он почти заснул в кресле, убаюканный однообразным шелестом бумаги. Вдруг Милосердов выскочил из-за стола и хлопнул себя по лбу так, что Овечкин невольно вздрогнул и пристально вгляделся в лысину патрона: не осталось ли там повреждений?

— Ёжик стриженый! — вскричал Платон Фомич. — Что там было изображено, на картине?

— Как что? Женщина, то есть девица Янсон…

— Что у неё было в руке? Ведь она что-то держала в руке?

— Кажется, платок… носовой… — неуверенно проговорил Овечкин, пытаясь вспомнить. Он недоумевал, почему его начальника снова занимает эта картина.

— Платок, говоришь? — Милосердов побарабанил пальцами по столу. — Вот что! Поезжай на дачу и посмотри хорошенько, что она там держит в руке. Немедленно возвращайся и доложи мне. Я дождусь тебя здесь. Займусь бумагами… У тебя лупа есть?

Овечкин вытаращил глаза и, вероятно, впервые в жизни понял, что такое ненависть к начальству.

— У тебя лупа, говорю, есть?

— Нет.

— Вот, возьми мою. Рассмотри всё тщательно через лупу. Я хочу точно знать, что у неё в руке.

Распираемый чувством досады, Овечкин направился к двери.

— Да, вот ещё что, — остановил его Милосердов. — Ты, кажется, голоден? Зайди по дороге в трактир, перекуси. Даю тебе на это пятнадцать минут. Да водку, смотри, не пей!

Овечкин обиделся и хотел было серьёзно возразить, но, рассудив за благо не ссориться с начальством, чтобы не повредить карьере, промолчал и уехал. Он был зол на Платона Фомича и всю дорогу до Осиной рощи употребил на сочинение язвительных куплетов вроде этого:

Скривил Платон свирепо рот:
Воров кругом невпроворот!

Или ещё язвительнее:

Если стукнуть Фомичу
Головой по кирпичу,
Будет плохо кирпичу,
Но отлично — Фомичу,
Потому что наш Фомич —
Это тот ещё кирпич!

4

Вернулся Овечкин поздно вечером и, застав Милосердова в сыскной комнате храпящим на кожаном диване, несколько раз кашлянул.

— Ну как? — спросил Милосердов, протирая глаза.

— Вот, решил привезти её сюда. Сами взгляните.

Овечкин вручил Милосердову картину и лупу. Платон Фомич повернул акварель так, чтобы её лучше освещал электрический свет.

— Ёжик стриженый! — воскликнул он, вглядываясь в белый лоскуток в руках изображённой на картине девушки. — Здесь что-то написано… Так я и думал — это же вовсе не платок, а записка!

Он вооружился лупой и долго смотрел через неё, потом с довольной улыбкой протянул Овечкину руку. Тот её с радостью пожал.

— Ну, Светозар, поздравляю! Быть тебе начальником сыскного отделения!

Овечкин просиял. Он, конечно, понимал, что его заслуги здесь нет, и отнёсся к словам начальника как к шутке, но ему всё равно было приятно. Милосердов подмигнул ему, достал из шкафчика графинчик с коньяком и две рюмочки, и они молча выпили.

— Ты поезжай домой, отдохни, а я останусь здесь до завтра. Утром наведём справки, не было ли в эти дни утопленниц в Осиной роще. Сдаётся мне, что одно из тамошних озёр она и нарисовала. Завтра скажу Тайцеву Петру Алексеевичу, чтобы навестил господина Навроцкого и поздравил его со скорым освобождением.

После ухода Овечкина Милосердов налил себе ещё одну рюмочку коньяку, выпил, икнул и, снова наставив увеличительное стекло на картину, смакуя с каким-то особым удовольствием каждый звук, точно споласкивая его коньяком, прочитал вслух: «Меа culpa»[35].

— Ёжик стриженый! — покачал он головой. — Ну девка даёт! И как мелко написала-то, без увеличительного стекла и не разберёшь…

И, зевая, он зашаркал к дивану.

5

Явившись утром в часть, Овечкин увидел Милосердова листающим страницы каких-то дел.

— А, это ты, Светозар? — оторвался от бумаг Платон Фомич. — Ты вот что, ступай-ка, выясни, не случались ли утопленницы в Осиной роще. Ну, ты знаешь… с того самого дня…