Чертова кукла

И нет времени. Михаил цепко схватился за трясущиеся руки и откинул Кнорра далеко к стене. Отлетел, грузно шлепнулся на пол и сидит там, распялив ноги, глядит белыми глазами, бормочет свое.

Перед Михаилом, на пороге раскрытой в темноту двери, — Юс. Он только что пришел, стоит, длинный, сутулый, весь в снегу.

— Это что?

— Юс. Убили. Яков опоил Кнорра и толкнул его с ножом из-за угла. Рассчитал, что время. Что убитый не успел… Он успел, Юс. Яков — предатель. Доказательство у меня.

Яков кошачьим движением сунул руку в карман. Но Юс грубо и быстро кинулся на него, схватил за горло и перегнул, как слабую трость, назад.

— Убийцы… — хрипел Яков. — Бейте, бейте, с… дети.

— Юс, прочь! Это не наше дело!

— Бейте… бейте…

— Бей предателя! — мелькнули вдруг ясные слова в сплошном, зверином бормотаньи Кнорра.

Он глядел без мысли, сидел на полу, качался. Безумно облизывал чем-то запачканные пальцы. Чем? Вином пролитым? Не вином?

Михаилу удалось оторвать руку Юса.

— Прочь, я тебе говорю!

Яков с омертвевшим лицом стоял, опершись о стену.

— Юс, ты не смеешь, я тебе приказываю его оставить!

— Чего оставить! Как это оставить?

— Скрути ему руки назад. Слышишь? Юс, я не хочу, я не позволю.

Юс, тяжело дыша, повиновался.

— Крути, крути крепче… Вот ремень. Больше ничего нельзя, нельзя, довольно! Пусть о нем другие позаботятся, не мы. Не марайся теперь об этого… Нельзя. Ну, скорее! Пора идти. Вместе уйдем.

— Да вы что это? — вдруг плаксиво застонал Яков. — На смерть меня тут бросаете? Голубчики…

— Смерть, смерть пре-дателю! — опять явственно и монотонно выкрикнул Кнорр, лижа безумно мокрые пальцы.

— Пожалуй, опамятуется этот к утру, развяжет… Эх! — бормотал Юс, туго крутя ремни. — Чем он, дьявол, так опоил его?

Михаил с фонарем в руке наклонился к телу Юрия.

Как побледневшее лицо просто. Мертвое, — оно точно и не было никогда живым. Мертвая красота. Глаза полузакрыты. Михаил смотрит, смотрит — и в мертвых чертах боится узнать черты другие, милые, близкие, навеки ему дорогие… Брат! Вот оно, непоправимое!

Непоправимое? Или только незабвенное?

— Готово! Идем, что ли?

Подойдя, остановился и Юс около тела. Посмотрел.

— Экий… случай какой несчастный…

И снял шапку.

Михаил поднялся. Переступил через длинные, темные лужи на полу, — что это? вино пролитое? или не вино? — и оба они с Юсом пошли, не оглядываясь, вон.

Красноватый луч света прыгнул на стену, соскочил, побежал вперед. И сник совсем.

В темноте остались трое: мертвый, безумный и связанный.

Глава тридцать третья ЧЕРЕПКИ

Тихий март.

Даже не март еще, — конец февраля, но воздух мартовский, светы мартовские, небо мартовское, да и земля: кое-где лишь по равнине, у низких холмов, белеют пятна снега. Зима была несуровая, и рано зажглись небеса обещанием весны.

По равнине размашисто круглится железнодорожный путь. Далеко-далеко сверкают рельсы, тонут в редких сосновых перелесочках. Вот сбоку тоже небольшая кучка таких корявых сосенок. Около нее, без ограды, — серая бревенчатая церковь. Просто сруб, и бревна потемневшие тонки, и стоит сруб высоко, на четырех подставах, внизу пустота. Странная церковь, — ни дать ни взять сказочная избушка на курьих ножках.

В этой серой церкви в это радостное утро отпевают Машкиного ребеночка.

Маша стоит у маленького дощатого гроба, прислушивается к неизвестным и невнятным возгласам торопливого попа в короткой, обшмыганной рясе. Дьячок частит-частит — и опять поп. Не плачет Маша, только вздыхает да утирает лицо платком. Наплакалась вволю вчера с вечера, как приехала, да нынче, обряжая в гробик младенца.

Сторожиха-кормилка говорит — в два дня свернуло. Уж она к доктору его, уж она и то, и се… Сама очень жалеет. Стоит теперь тут же, около Машки, в ковровом платке, и девочку свою взяла, Машка на нее не сетует; что ж, видно уж судьба.

Егорушка желтенький, ресницы склеились, и все-таки хорошенький. Маленький-маленький, носик тонкий, из-под чепчика на лоб падает вьющаяся светлая прядь.

"Мальчик-то какой… Кудрявенький… Илюшечка…" — думает Маша тупо теми же словами, как всегда о нем думала. Когда крестили, все хотела сказать батюшке, чтоб Ильей назвал, а батюшка дал имя Георгия. Вышел Егорушка, но для Маши он в мыслях — Илюша.

Читает нараспев священник, частит дьячок, сторожиха сморкается, а Машкины мысли все ползают около ее "мальчика кудрявенького". Вот закопают его сейчас, и не будет… Ничего не будет, как не было ничего.

Родился он после нового года. Машка уж не на старом месте жила: там — съела Степанида. Новые господа попались ничего. Барыня Машку заметила, расспросила мельком, и говорит: ну, мы теперь уезжаем, тебя не гнать же, оставайся при квартире с кухаркой, а приедем — ты уж тут справишься.

И уехали. Машка стала жить. О воспитательном справлялась. Жить было ничего. На дворе только страмили, а то ничего, и кухарка женщина добрая, самой доводилось.