Чертовар

Старые трубы и батареи оказались на поверку долговечным строительным материалом; один недославльский шофер за жбан гамыры привез китайцам этого добра самосвал с верхом, так что не только забор был из труб и тому подобного сделан, не только высокое крыльцо дома, а кое-где и фундамент подпираем был ими же. А уж сарайчик с инструментарием и полезными в хозяйстве вещами, собранными на свалках и ждущими своего часа, уж сарайчик-то целиком сварганили китайцы из батарей, оставив пробелы для света в некоторых секциях и натянув там промасленную бумагу в несколько слоев. Там-то как раз гамыру и прочий крепчайший ханшин китайцы и возгоняли. Вместо змеевиков, по слухам, в своих аппаратах китайцы использовали опять же батареи центрального отопления.

Недославльский шофер, работавший на сносе и вывозе старых домов, китайцам сильно пособлял, и не только стеклами с целыми, нетрухлявыми рамами подмогнул, но и булыжниками, щебнем, гравием, кирпичом, лампами, изразцами, ухватами, чугунами и прочей посудой, как металлической, так фарфоровой и стеклянной, ну, еще подсвечниками, чернильницами, продавленными диванами, креслами, балдахинами, комодами, этажерками, а также прочей обстановкой, главное же — сундуками, которые в хозяйстве любую вещь могут заменить. Предметы эти, правда, все без исключения были сломанными, треснувшими, продырявленными, но в умелых китайских руках они начинали новую жизнь — не всегда в прежнем своем качестве, но кто же от новой жизни откажется? Да в любом, ядрена мышь, качестве, только бы снова жить, хоть пчелой над пенками!

Дорожка к дому перерезалась бревенчатым углом и разделялась не на две в обход, а на четыре — одна тропка направо вокруг, вторая налево, третья снова направо — к сарайчику, как металлический Горыныч, выступавшему из кустов сирени и ежевики, а четвертая снова закручивалась налево, где тоже виднелось в кустах нечто похожее на летнюю кухню, хлопающее вместо двери куском клеенки и крыши не имеющее. Интересовавшийся мог обнаружить за клеенкой деревянный щит, а в щите пару неровно-круглых дыр, что должно было, по-видимому, означать нужник. Весь город знал, что «свое» удобрение идет у китайцев на грядку с гаоляном, но проверить было невозможно; а вдруг да сразу на варенье? Не спросишь. На то Ло и были китайцы, хотя с годами говорить привыкли на русском, почему-то не желая расставаться лишь с гордым «твоя-моя» — взамен «ты» и «я»; ну, конечно, в неприкосновенности хранили жители фанзы и богатейшую китайскую ругань.

Пришедший, обходя дом что слева направо, что справа налево, и особо ежели в темноте — натыкался по очереди на все углы, пробираясь по китайской тропке, бережливо экономящей полезную площадь, — и сирень, и ежевика росли тут весьма тесно. В конце концов, добирался гость и до высокого крыльца фанзы-пятистенки, не имевшего ни крыши, ни перил, по каковой причине многие совершали на оном крыльце в ледяное зимнее и слякотное осенне-весеннее время танцевальные па и пируэты, вовсе не под аплодисменты, чаще под свои же матюги.

Входная, обитая поддельной кожей дверь, имела сразу два глазка на разной высоте, но замка при этом не имела — при желании гость мог в качестве предупреждения постучать по деревянному гонгу деревянным же молотком — и то, и другое аккуратно висело слева на крученых пеньковых веревках, — стучали, однако же, редко, а уж кто стучал, тот, плюнув на гонг, колотил прямо в дверь — тут и кувалда не выдержала бы, вот почему молоток здесь вешали деревянный и гонг раскрашивать считали без пользы — все равно разобьют.

В довольно просторных сенях, если только не были эти сени тамбуром, коридором или, к примеру, холлом, входивший прежде всего видел самого себя, но весьма странного себя, — свой костюм, разъеденный черной молью отсыревшей амальгамы, и мутную серую дыру на месте головы, в центре которой явственно проступал нос, или очки, или воротник, или чёлка, смотря по росту гостя, — именно такое изображение выдавало стоявшее напротив входа высокое, в полторы сажени, напольное зеркало в старинной резной раме если и не черного дерева, то крытой черным китайским лаком, с орнаментом из многозубчатых листьев, где благополучно соседствовали птицы и змеи, основанием же зеркалу служила слева когтистая птичья лапа, а справа довольно увесистая чугунная гиря, почему-то желтая. Полюбовавшись на себя, гость оставлял на циновке уличную обувь и, разместив на вешалке шубу или плащ, смотря по сезону, проходил налево — на общую половину, или направо — на половину старика. Шли налево. Почти все.