Чертово колесо

Потом они ушли в квартирку О. Нугзар играл с китаянкой, как с куклой, пересаживал со стола на ролики дивана, на подоконник, на стиральную машину... И всюду было удобно и хорошо, а руки и ноги сами делали свое дело. Его член выпирал у нее изнутри, из живота, около пупка, и Нугзар боялся, что у малышки что-нибудь лопнет или разорвется...

А позже сидел у открытого треугольного окошка, следил за ней. Тело двенадцатилетней девочки... И если не знать, что ей двадцать семь, ее можно принять за подростка. Ни тело, ни лицо не выдавали возраст китаянки. Вот и думай после этого, грех это или нет — с двенадцатилетней спать... Над подобным вопросом многие в зонах по пятнадцать лет думают... А надо раньше думать... Хотя... Если она сама на тебя бросается и соблазняет... как это случилось с одним зеком, который клятвенно уверял, что грудастая падчерица сама его соблазнила, но под пинками и ударами зеков его клятвы были не слышны: в зонах таких не любят...

И Гита как-то призналась, что спала с отчимом с тринадцати лет при каждом удобном случае, даже, бывало, мать в кухне обед готовила, а она у него около телевизора сосала... «Он правда любил меня, никто с тех пор так нежно не ласкал меня», — говорила... Наверное, все отчимы влюблены в своих падчериц... Если любишь мать — невозможно не любить и дочь (хотя бы подсознательно), особенно если падчерица хороша, а любовь к матери сильна.

Наконец, появились немрусы.

— Салям, салям! — поздоровались с удвоенным уважением, обеими пятернями пожав ему руку.

— Говорили с голландцем?

— Шпрехали^[97]. Норби согласен. Ему до дороге фляше купить надо. Он пьяница, но тихий, у себя в циммере^[98] лежит весь день и музыку слушает... Отцовы деньги пронюхал, теперь под шнапсом корячится... Попросил сто гульденов наперед.

— Поехали.

По дороге Нугзар оставил у портье адрес Норби с просьбой передать тому, кто будет спрашивать, и присовокупив десять гульденов.

— А, такой Кинг-Конг, знаю! – вспомнил портье-оливка Сатану, пряча адрес в ячейку, а деньги — в карман.

Тут же, среди сувениров, Нугзар увидел марки и купил несколько серий, чтобы заполнить ими альбом.

Норби жил недалеко от Рембрандт-плейн, в двух шагах от «Кристи». Старая голландская квартира с высокими потолками и створчатыми окнами. В одной комнате лежал на матрасе Норби в наушниках. Выглядел он неважно, в комнате валялись пустые бутылки и пивные банки, стояла перегарная вонь.

Ребята кое-как втолковали ему, что привели нового жильца, вот бутылка, вот деньги за месяц, все хорошо, все хоккей.

— Дай ему пятьдесят, а потом еще пятьдесят, а то пропьет сразу, — посоветовал Нугзар.

— Нет, у него все рассчитано — сколько он за один таг^[99]в себя влить может. Даже где-то календарь у него висела. Эй, Норби, где твоя календарь?

— А? Календер? — не понял тот, снимая наушники, откуда трещала скрипичная классика.

— Оставь его, не ломай кайфа, на хер тебе календарь эта? — пожалел Юраш и понес чемодан и сумку в другую комнату.

Нугзар осмотрел ее, потом ванную, кухню. Все было заброшено, грязно, но жить можно. Попросить О убрать тут, помочь ей... Он представил себя со шваброй и помойным ведром и усмехнулся: лучше бы Варлам Ратиани, крестный отец, этого не видел даже в страшном сне!..

Ребята чем-то грохотали, открывали окна, дверь на балкончик, приговаривая:

— А чего, ништяк хата, хули там хуль...

— Центрь города, не хуй собачий...

— Жить можно, циммер большой. Кровать вот старый, ебаный кебан.

Они закрыли дверь к Норби и сели за стол. Нугзар угостил их гашишем, они равнодушно посмотрели, отказались:

— Дури не курим... Мы там, в Дюсике, про тебя спросили. Элтеры^[100] говорят: «Да, слышали! Справедливый вор, в зоне его сильно уважали. С Антошей вместе правил...»

— Антоша был золото-человек, — сказал Нугзар. — Мы с ним бок о бок семь лет пролежали. В палате на двоих в санчасти. Медсестры по утрам и вечерам морфием кололи. .. Такие чудесные времена...

— Да ты чего... А сейчас да, беспредел... Люди совесть забыли — точняк, — сказал Васятка. — Вот у меня, прикинь, родич у фатера^[101] пятьдесят тысяч марок занял и возвращать не хочет ни в какую.

— Известно, блядина, — покачал квадратным черепом Юраш.

Когда нас немцами признали, отцу много гельда^[102] выплатили: за дом, за лагерь, за комендатуру, за то за се. Мы приехали, рты открыты, ничего не сечем, языка нет, а он, сука, тут уже давно, пообтерся, и просит: «Одолжи, дескать, под процент, твой гельд все равно в сберкассе лежит, пропадает. Дело открыть хочу, передвижной ларек с прицепом, вареными сосисками и жареной колбасой по праздникам ездить торговать». Ну, фатер и дал сдуру. Вот уже два года прошло — ни гельда, ни процентов. Сука Андреас!

— Андреас?

— Это тут он Андреас, а там Андрюшкой-Соплюшкой был... — пояснил Юраш.

— Он, ебаный кебан, гельд взял и автосалон открыл, тысячи делает, а фатеру ни копья не вернул, паскуда!.. Не поможешь ли часом? Ты же вор с именем! Тебя он послушает! — вдруг пришло в голову Васятке.