Черты искусства

Поначалу после прочтения письма Игнат смотрел на маму с жалостью. Ей не удалось оправиться после смерти любимого человека. И замуж, видимо, она больше не вышла не из-за Игната, чтобы посвятить всю себя сыну (как он с гордостью себе воображал), а из-за погибшего мужа, которого она ждёт, которому пишет письма и который, по её мнению, вот-вот вернётся с войны. Образ сильной независимой женщины был порушен. Но ненадолго. Игнат уехал учиться в другой город, и такие же нежные и трогательные письма мама стала писать ему. Он снова почувствовал себя героем, вернее сыном героя, который достоин любви этой женщины не меньше, чем её погибший муж. Вот только от отца он почему-то себя отделил и старался больше о нём не фантазировать. Теперь он сам, а не по примеру отца, был сильным, умным и талантливым.

Вот и сейчас, когда он не может пошевелить даже мизинцем, отец не приходит к нему. И в уставшем сознании Игната мелькнула мысль: «Может, он и вправду жив?» Мама дожила до глубокой старости, как и обещала своему любимому, умерла совсем недавно. Но пришла сейчас молодая, с весёлым и нежным взглядом. Пришла, побыла немного и исчезла.

Мысли Игната опустели, больше никто не появлялся перед ним, никто не вспоминался. Он улыбнулся: «Наверное, всё», – и уснул. В открытое окно влетел детский задорный смех, Игнат проснулся, приняв его за назойливый шум. Оцепенение не проходило, пошевелиться или издать хотя бы долю звука не удавалось. Он смиренно закрыл глаза и слушал, как играют дети. Он свыкся с чувством голода и жажды, они ощущались так естественно, как дыхание или сонливость. Они были частью организма, и подавлять их совсем не хотелось. Он свыкся с колючим солнцем, бьющим прямо в глаза, и зелёный сад, кивающий ветками у окна, уже не манил, не вызывал желания жить. «Я мертвец с осознанием того, что я – мертвец», – подумал он.

И вдруг в окно, прямо ему на голову, влетел мяч! Футбольный, мягкий и тяжёлый. Он ударил Игната по лицу и отскочил на пол. Игнату показалось, что от этой неожиданности он очнулся, даже дёрнулся, поднял голову или грудь, но его снова прибило к кровати. «Ах, – думал он, – а если дети придут за мячом? Они будут стучать в дверь, и никто им не ответит».

И кто-то действительно объявился там, за дверью. Сначала они крикнули:

– Эй, можно войти? – имелось в виду на сам участок. На молчание они ответили скрипом калитки. Потом еле слышный стук в дверь, затем настойчивей и совсем громкий, исходивший откуда-то снизу, видимо, дети пинали дверь ногой. «Конечно, – вдруг понял Игнат, – футбольный мяч! Настоящий! Это же такая редкость, за ним не грех и незаметно пролезть в квартиру! Ох, хоть бы эти ребята были со мной согласны!» – он тут же обвинил себя в преждевременных надеждах и снова закрыл глаза.

Минут пятнадцать – хотя чем сейчас было время для Игната? Некой эфемерной, совершенно не ощутимой энергией. Оно плыло мимо, в другой жизни. Он не мог сосчитать, сколько прошло с тех пор, как его парализовало. Может, день, а может, с тех пор прошёл только час, и он напрасно так паниковал. Но нет! Он точно помнит ночь.

Игнат предался беседе с самим собой о времени, но его отвлекли. В открытое окно взглянули пытливые детские глаза. Они были лучше солнца, лучше луны и даже лучше глаз родной матери! Они были божественно прекрасны, они были спасением. Мальчик перелез через подоконник, не задев цветка, будто делает так не первый раз, и громко спрыгнул на деревянный пол. Он не сразу увидел Игната, но когда заметил, подойдя к кровати и потянувшись за мячом, смирно лежавшим рядом, он закричал и в ужасе побежал назад к окну. Прыгнул на подоконник, точно кошка, всё-таки разбил цветок и плюхнулся на землю, не меняя тона своего крика.

– Там, там, – заикался он, – бежим!

Но теперь все хотели посмотреть, что там такое. И все вскрикивали, подняв свои солнечные глаза над подоконником.

Дверь рухнула с грохотом. Игнат услышал шаги и зажмурился. Ему что-то кричали – вроде «Вы живы?», но он боялся открыть глаза. Он боялся, что это снова галлюцинация, – и если оно так, пусть, слыша её, он и умрёт. Игнату посветили в глаза фонариком, он зажмурился ещё сильнее.

– Реагирует, – сказал глубокий мужской голос.

Игната грубо перетащили на носилки и понесли.

Он долго не открывал глаз. Кто-то суетился над ним, и вот уже мужские голоса сменились женскими, а тишина зелёного сада – сначала гулом автомобиля, а потом шумом и холодом больницы, но он не открывал. Открыл только тогда, когда наконец-то ощутил кончики своих пальцев. Как же прекрасны эти ощущения!

– Вам больно? – спросил врач, висевший над ним, как погремушка над люлькой. Говорить ещё не получалось.

– Сейчас, сейчас! – врач достал шприц, выдавил из него воздух, и Игнат почувствовал наркоз. Это точно был наркоз, а не смерть или обморок, вызванный изнеможением и голодом. Всё-таки есть тонкие различия между погружениями в сон.