Черубина де Габриак. Неверная комета

Черным окошко занавесила,
Белые две лампы зажгла.
Боязно чего-то и весело,
Не перед добром весела.
За день-то за долгий намаешься,
Ходишь по людям по чужим,
К маленьким пойдешь ли — спокаешься[221]

,Вдвое спокаешься — к большим.
Дай-ка, оденусь попригляднее,
В гости пойду к себе самой.
Будет чуднее и занятнее
Речи вести с самой собой.
— Милая, вы очень фривольная.
— Милая, я на колесе.
— Бедная, есть средства — безбольные…
— Бедная, пробовала — все.
— Нежная, где друг опечаленный?
— Нежная, заброшен, забыт.
— Певчая, где голос ваш хрустальный?
— Певчая, хрустальный — разбит.
— Порченая, знахаря надо бы.
— Порченая, знахарь-то — я.
— Гордая, есть пропасти адовы.
— Гордая, и там я — своя.
— Грешная, а Бог-то, а любящий?
— Грешная, знаю. Не дано.
— Нищая, на гноище, в рубище.
— Нищая, верно — и смешно.

«Лида тоже нищая…» — откликалась Лиля в письме к Максу в 1924 году, пророчески вплетая линии жизни своих современниц в единый мерцающий текст. Увы, ни тогда, ни позже о Меркурьевой она так и не написала — не довелось. Но стихи ее очень любила, держала на книжной полке, читала знакомым, которых у нее было много — люди вокруг нее не переводились. Вообще, несмотря на болезни, лишения, переутомление и трудности «внешней жизни», внутренняя Лилина жизнь в Петрограде 1920-х, как и прежде, оставалась деятельна и насыщенна, а посильное участие в литературно-просветительской деятельности — попытка делать малые шаги в направлении детского просвещения, и делать их хорошо, — доставляло настоящую радость.

Возможно, эта убежденность в том, что теория грандиозных свершений ведет к катастрофе, а мир спасут малые дела, и послужила одной из причин расхождения с Леманом, явным сторонником философско-интеллектуального глобализма? Леман после удачного опыта екатеринодарского Городка загорелся соединить антропософию с педагогикой, изучал принципы и приемы воздействия на душу и разум ребенка, работал в педагогическом музее, внедряя в его экспозиции материалы по вальдорфским школам… Лиля к его бурной деятельности, столь мало уместной в раннесоветские годы, относилась с опаской, ибо ей-то уже было ясно, что над антропософами постепенно сгущаются тучи. Она осторожно предупреждала друзей, что в письмах не следует больше упоминать по имени Доктора Штейнера, а также слов «антропософия» или «Антропософское общество» («все это очень одиозно сейчас»[222]), — сама, впрочем, Обществом занимаясь, и занимаясь активно. Ведь именно на набережной Красного флота, в общем доме Владимировых-Васильевых, и собирается круг оставшихся в Петрограде антропософов.

П. Вальдгордт, М. Депп, В. Конради, А. Петровский, С. Пивоваров, шекспировед А. Смирнов, старая соратница А. Форсман — всего около тридцати-сорока человек. Как будто бы вовсе немного, однако и в этом кругу не осталось согласия. После того как в 1923 году Антропософскому обществу было отказано в перерегистрации и Штейнер, на личную встречу с которым выехали из России несколько верных последователей, предписал российскому отделению перейти на подпольное положение, Общество «разручеилось» на несколько самостоятельных направлений. Самым распространенным из них, ибо с точки зрения политической — наиболее безопасным, была эвритмия: в 1920-е в Петрограде образовался ряд эвритмических групп, в том числе детских и подростковых — одну из таких вела Лида Брюллова-Владимирова. Собственно же рискованная идеология штейнерианства была достоянием двух главных «лож», образовавшихся после практически официального расхождения Лемана и Васильевой. Первый возглавил ложу Бенедиктуса, уведя с собой убежденных последователей, рассматривавших антропософию как науку с непременным приложением практических, то есть оккультных, занятий; Лиля же стала во главе ложи Ильи Пророка.