Червь

В: Стало быть, ложная подоплёка была ей ведома?

О: Да, но когда Джонс попытался развязать ей язык, ничего не вышло. Она отговаривалась тем, что мистер Б. велел ей помалкивать. Джонс сказывал, отвечала она тихим голосом, всё больше «да» или «нет», а то и просто кивала головой. Всё конфузилась. Тут-то его и взяло сомнение, не ошибся ли он: тем, к которым он её сперва причислил, робость не сродна. Словом, сэр, наши первые подозрения улеглись.

В: Вы говорили о них мистеру Б.?

О: Вначале — нет, сэр. Только при расставании, как вы узнаете дальше.

В: Не имел ли он с девушкой разговоров с глазу на глаз? Не усмотрели вы никаких примет тайного между ними сговора?

О: В тот день, сэр, я ничего подобного не видел и не слышал, и после тоже. Всю дорогу он устремлял на неё не больше внимания, чем на ящик или иную кладь, и, надобно заметить, вообще в пути держался особняком. Он не раз просил у меня за это прощения, говоря, что, хоть и не слишком учтиво выставлять себя, как он выразился, угрюмцем-отшельником, однако он уповает на моё снисхождение, ибо мысли его заняты не докучным настоящим, но будущим. Я почёл, что такое поведение вполне извинительно для несчастного влюблённого, и не придал ему важности.

В: Он держался так, чтобы не утруждать себя притворством?

О: Теперь и я того же мнения.

В: Значит ли это, что пространных разговоров вы с ним не вели?

О: Только коротко переговаривались, когда ему случалось со мной поравняться. В первый день, помнится, и того не было. Заговаривали о всякой всячине: об окрестных предметах, о конях, о дороге — всё в этом роде. Но о цели нашего путешествия — ни разу. Он расспрашивал о моей жизни и готов был без конца слушать мои рассказы о себе, о моём деде, о нашем государе — впрочем, как мне показалось, больше из вежливости, чем из любопытства. Но чем дальше на запад, тем реже он нарушал молчание. Я по природе враг всяких недомолвок, однако наш с ним договор понуждал меня удерживаться от вопросов. Хотя порой ему случалось выговаривать свои заветные мысли. Давеча вы, мистер Аскью, точно угадали, что роль, которую я представлял в «Опере нищих», заключает в себе насмешку над сэром Робертом Уолполом, но верьте слову: в каждом из нас актёров уживаются два человека, на подмостках мы одни, в жизни — совсем иные. Так вот, когда в первый день мы проезжали Бэгшотской и Кемберлийской пустошами[69], я мало что сам не походил на игранного мною Робина Хапугу, но ещё и дрожал, как бы не наскочил на нас кто-нибудь из Робиновой братии. Слава Богу, пронесло.

В: Полно, полно, Лейси, это до дела не относится.

О: Позвольте нижайше возразить, сэр. Высказавши такие мысли мистеру Б., я затем с похвалой отозвался о предпринимаемой нынешним правительством политике quieta non movere[70], на что он окинул меня таким взглядом, будто держится иного мнения. Я стал допытываться, что же он думает на этот счёт. Он ответствовал, что отдаёт должное сэру Роберту: он человек распорядительный и подлинно имеет государственный ум — дюжинному политику было бы не под силу снискать одобрение и дворянина-помещика, и горожанина-торговца. Что же до упомянутого мною правила, которое он положил в основу своего управления, то его мистер Бартоломью объявил заблуждением. «Ибо если мир, каким мы его видим, не будет меняться, то откуда в будущем взяться лучшему миру?» — спросил он. И ещё спрашивал, не согласен ли я, что по крайности одно из Божиих изволений явлено нам со всей очевидностью: не для того Он дал нам свободу двигаться и выбирать себе путь в безбрежном океане времени, чтобы мы весь свой век простояли на якоре в том порту, где нас соорудили и спустили на воду. А ещё как-то заметил, что скоро в мире будут править одни торговцы и их корысть, что политики уже ею прониклись, что, по его словам, «пару недель политик ещё может быть честным, но на месяц его честности уже не станет», что в этом и состоит торгашеская философия, которую исповедуют не только мелкие барышники и негоцианты, но и те, кто повыше. При этом он печально улыбнулся и добавил: «В присутствии отца я бы такое высказать не осмелился». На что я ответствовал, что, как ни прискорбно, все отцы желают воспитать детей по своему образу и подобию. На что он сказал: «И так до скончания времён ничего не изменится. Увы, Лейси, мне это хорошо известно. Родительские законы вроде „закона о присяге“[71]. Если же сыну вздумается отцовской воле не подчиниться, жизнь его будет самая незавидная».

В: Что он ещё говорил о своём родителе?