Черви

Купер в последнее время вообще превратился во взводе в незаменимое средство поддержания морального духа новобранцев. Шло время, нарастали трудности, но, как бы ни было плохо, солдаты думали: раз Купер еще держится, значит, наши шансы тем более не потеряны. Если же он, наконец, не выдержит, тоже не страшно – объявится первостатейный кандидат в те горькие десять процентов отсева, которые статистика заранее уже зачислила в разряд «плавуна» – неизбежного отхода жерновов беспощадной мельницы солдатского обучения.

Даже Адамчик, чувствовавший порой искреннюю жалость к Куперу, втайне был все же доволен, что во взводе есть этот козел отпущения. Кто знает, кому пришлось бы быть «взводной мышью», если бы не этот богом обиженный парень. Не исключено, что всего вероятнее ему – рядовому Адамчику. Их, таких кандидатов, в кубрике было несколько – Купер, Хорек, Сестра Мэри, Помойная крыса, Очкарик, Кусок и, наконец, он – Двойное дерьмо. Все они волей сержанта Магвайра были превращены в объект постоянных насмешек и издевательств. И не только с его стороны. В подразделении было немало солдат, оказавшихся настоящими мастерами по части измывательств над слабаками, унижения тех, кто не смел дать сдачи.

Среди этих подонков особо нагло и бесцеремонно вел себя Филиппоне. Он был просто неистощим по этой части.

Сидя на рундуке и делая вид, будто внимательно штудирует учебное пособие, Адамчик краем глаза наблюдал, как этот парень задирает Хорька. Здоровенный итальянец все время пытался заглянуть Хорьку в глаза. Тот притворялся, будто ничего не замечает, несколько раз пересаживался с места на место, пытался отвернуться, прикрывал лицо учебником. Ничто не помогало. Длинный, хищный нос итальянца, как живой, продолжал лезть ему в лицо, а сидевшие вокруг дружки Филиппоне, тоже итальянцы, жившие до службы вместе с ним в одном квартале в Нью-Йорке, буквально изнывали от любопытства, ожидая, что же дальше будет.

– Хоречек, деточка, – сюсюкал Филиппоне, налезая грудью на свою жертву, – ну что же ты упрямишься. Я же хочу тебе помочь. Ты мой маленький… Малюсенький… Хоречек мой хороший… Эй, Тони, подтверди, что я правду говорю. Клянусь мадонной, правду.

– Истинную правду, парень. Истинную, – немедленно подтвердил Тони Кастальди. – Самую святую правду, разрази меня гром…

Все попытки Хорька отвязаться от приставалы были тщетны. Филиппоне все лез и лез. Наконец ему это, очевидно, надоело, и, протянув руку, он вырвал учебник из рук солдата.

– По бумажке-то всякий дурак сможет…

Хорек сделал вид, будто бы считает все это дружеской шуткой.

– Да ладно тебе, – пробормотал он, вымучивая на лице жалкое подобие улыбки и всем видом показывая, будто считает действия итальянца лишь товарищеской шуткой, – Ладно. Сдаюсь. О'кей, парень. О'кей!

Хорька звали Логаном. Свою кличку он получил за непомерно большую, вечно висящую мокрую нижнюю губу. Рядом с рундуком, на котором он сидел, стояло старое помятое ведро. Вдоль его кромки ровными темно-зелеными буквами и цифрами были написаны фамилия и личный номер этого солдата.

Как-то еще в самом начале обучения Магвайр заявил, что у этого «поганого червяка» такая отвратительная рожа, что солдаты во время строевой подготовки шарахаются от него и портят строй. Придя к такому выводу, старший «эс-ин» приказал при выходе взвода на занятия по строевой Хорьку надевать на голову это ведро и не снимать его до окончания занятий. Но Филиппоне, кажется, придумал забаву. Он выдернул у Хорька из-под подушки лежавший там белый носок, расправил его, завернул верхнюю часть внутрь, так что получилось что-то вроде колбаски, и эту штуку приставил себе в пах. Дружки заржали. Поощренный этим смехом, Филиппоне начал делать похабные движения, подталкивая локтем Хорька:

– Так ты как это вытворяешь, Хоречек? Вот так? Ручкой? Верно ведь? Ну, что же ты стесняешься. Скажи своему дружочку. Скажи.

– Да хватит тебе. Хватит, – отталкивал итальянца весь красный от стыда и негодования Логан. Он чуть не плакал. Большая мокрая губа еще больше отвисла и походила на огромного розового моллюска, вылезшего из раковины. Казалось даже, будто этот моллюск живет отдельной жизнью, сам по себе, и никак не зависит от хозяина.

Филиппоне все не унимался:

– Ребята, – вдруг закричал он с деланным удивлением, – глядите, Хорек-то, оказывается, смущается. Это же надо! Весь аж залился. Во чудно! Га-га-га!

Троица ответила дружным гоготом. Сцена, по их мнению, явно удалась.

Наблюдая это издевательство, Адамчик внутренне весь кипел. У него была привычка жевать внутреннюю часть щеки, и вот сейчас он даже не заметил, что было больно. От постоянных укусов ткань во рту была дряблая, вся в волоконцах, он кусал эти кусочки собственного тела и не замечал, что делает. Сидевший же рядом Уэйт, казалось, ничего не замечал. Он весь был поглощен учебником и не обращал внимания на то, что происходило вблизи него.

Тем временем Филиппоне, чувствуя, что его действия привлекли внимание, начал обращаться уже не столько к Хорьку, сколько к окружающим: