Черви

По ночам он часами молча лежал на койке, уставившись широко открытыми глазами в темноту казармы и думая о чем-то своем. Его тело ощущало сбившийся комками грубый матрас, но ему было все равно. Сложенные в замок за голову руки упирались в холодное железо металлической пирамиды. Глубокое, спокойное дыхание спящего наверху Уэйта внушало чувство определенности, однако раздававшиеся время от времени где-то неподалеку шаги дневального порождали в то же время непонятный страх. Органы чувств самопроизвольно фиксировали все, происходящее вокруг, но сознание почти не реагировало, все проходило мимо. Казалось, он витает где-то вверху, молча взирая на страдающее в муках больное тело. А оно лишь безмолвно переносило эти муки. Загнанная в глубину сознания душа полностью перестала считать себя ого частью, жила собственной, независимой от него жизнью. Иногда ему даже казалось, что все его органы чувств работают только на то, чтобы каким-то способом выражать сочувствие к несчастному комку ткани, именуемому Двойным дерьмом. Иными словами, Адамчик в эти дни полностью капитулировал, скис, от былого решения вести борьбу, сопротивляться не осталось и следа. И в то же время лишь теперь, впервые за все время пребывания на острове, он почувствовал себя как будто бы в безопасности. Что бы ни вытворял этот отвратительный Магвайр, как бы он ни измывался над новобранцем по кличке Двойное дерьмо, Адамчик отныне находился вне его воли, был ему уже недоступен. Он вообще был никому недоступен.

Вечерами, в свободное время, Уэйт несколько раз делал попытку проникнуть за пределы остановившегося взора соседа по койке. Он старался встряхнуть Адамчика, разбудить его напоминаниями о долге перед семьей, стыдил за неспособность собраться с силами, запугивал. Это повторялось из вечера в вечер, но ничто не помогало. Адамчик продолжал жить в непонятном трансе.

Временами дело доходило до того, что Уэйт вдруг начинал испытывать непреоборимое желание наброситься с кулаками на эту вдруг потерявшую дар речи скотину, схватить обеими руками безвольно поникшую рыжую башку и трахнуть ее что есть силы о стенку так, чтобы искры посыпались. А с ними и дурь вылетела бы. Ему приходилось тратить немало сил, чтобы подавить в себе эту ненависть, сдержать поднимающийся глухой гнев на одуревшего соседа. Такого с Адамчиком еще никогда не бывало, и это пугало Уэйта. И когда Адамчик снова становился странным, Уэйт поспешно прекращал разговор и отходил в сторону, говоря себе, что уж больше никогда не попытается переломить этого олуха, ни за что больше не станет тратить на него время.

«Да и вообще, — убеждал он себя, — я вожусь с этим чертовым Адамчиком только потому, что он в моем отделении. Если бы не это, я к нему и близко бы не подошел. На кой он мне вообще нужен, этот придурок? В данном же случае просто приходится заботиться о чести отделения. Иначе ведь мне самому первому не поздоровится. А если Адамчика все же выгонят из морской пехоты, никто не посмеет сказать, что его непосредственный командир ничего не сделал, не приложил всех сил, чтобы не допустить этого».

Адамчик же тем временем оставался глух и нем ко всему на свете. Уэйт старался избегать его, Мидберри без конца отчитывал, Магвайр трепал, как терьер крысу. Один день сменялся другим, и каждый из них — это восемнадцать часов беспрерывной гонки, пинков, крика. И бесконечные ручьи пота. Но все это шло мимо сознания Адамчика. Какое ему дело, что кого-то там оскорбляли, пихали, дергали. Ведь это же был не он, наказания обрушивались на чью-то чужую голову, от побоев страдало чужое тело.

Рядовой Клейн, по кличке Свинья, в конце концов все же не выдержал. На пятой неделе пришел ему конец. Во время сдачи зачета на выносливость он «свихнулся» и был признан негодным. Это была первая «боевая потеря» во взводе.

В спортивных трусах, майках и тапочках, насквозь промокшие от пота солдаты бежали в сомкнутом строю от плаца к казарме. Рядом со взводом рысцой трусил Магвайр, выкрикивавший время от времени подсчет, чтобы солдаты держали ногу. Новобранцы, бежавшие рядом с Клейном, чувствовали, что с парнем сегодня что-то не-ладно, бросали время от времени на него тревожные взгляды. Они сами не были уверены в своих силах, боялись, что не добегут, и поэтому наблюдали, как ведет себя главный слабак, сверялись по нему, как по эталону слабости, по эталону минимальных возможностей человека в строю. Большинство из них были даже уверены, что, пока не свалился Клейн, им самим бояться нечего, они выдержат.

На круглом, пухлом лице солдата с двойным подбородком, колыхавшимся в такт бегу, внешне не видно было никаких признаков усталости или тем более страха. Наконец взвод ворвался в кубрик и тут же выстроился в две шеренги по обеим сторонам центрального прохода. Вошедший вслед за солдатам и сержант Магвайр прохаживался вдоль шеренг, внимательно вглядываясь в застывшие лица: