Червоточина

- Гляди, Степка! Ты уж не махонький... Игра идет "шиб-прошиб", промахнешься - тебя ушибут! Да случись война или ищо что, я первый тебя драть, буду! Таких щенят, как ты, убивать незачем, а плетью сечь буду... До болятки!

- И следовает!..- подталдыкивал Яков Алексеевич.

- Пороть буду, вот те крест!..- подрагивая ноздрями, гремел Максим.- В германскую войну, помню, пригнали нашу сотню на какую-то фабрику под Москвой,- рабочие там бунтовались. Приехали мы перед вечером, въезжаем в ворота, а народу возле конторы - тьма. "Братцы казаки, шумят, становитесь в наши ряды!" Командир сотни-войсковой старшина Боков-командует: "В плети их, сукиных сынов!.."

Максим захлебнулся смехом и, багровея, наливаясь краской, долго раскатисто ржал.

- Плеть-то у меня сыромятная, в конце пулька зашита... Выезжаю вперед, как гаркну забастовщикам этим: "...Вставай, подымайся, рабочий народ! Приехали казаки вам спины пороть!" Попереди всех старичишка в картузе стоял, так, седенький, щупленький... Я его как потяну плетью, а он - копырь и упал коню под ноги... Что там было...- суживая глаза, тянул Максим.- Бабья этого лошадьми потоптали - штук двадцать. Ребята осатанели и уж за шашки взялись...

- А ты? - хрипло спросил Степка.

- Кое-кому вложил память!

Степка спиной прижался к печке. Прижался крепко-накрепко, сказал глухо:

- Жалко, что не шлепнули тебя, такого гада!..

- Это кто же гад?

- Ты...

- Кто гад? - переспросил Максим и, кинув на пол необтесанную ложку, поднялся со скамьи.

Ладони у Степки взмокли теплым потом. Стиснул кулаки, ногти въелись в тело, и уже твердо сказал:

- Собака ты! Каин!

Максим, вытянув руку, сжал в комок рубаху на груди у Степки, рывком оторвал его от печки и кинул на кровать. Ненависть варом обожгла парня. Метнулся в сторону, в пальцах Максима оставил ворот рубахи, взмахнул кулаком... Хлесткий удар в щеку свалил Степку с ног. Левой рукой Максим мял ему горло, правой размеренно бил по щекам. Степка чувствовал над собой частое дыхание брата, видел холодную и такую ненужную улыбку на его губах, от каждого удара захватывало дыхание, звон колол уши, из глаз текли слезы. Крик обиды за невольные слезы, за улыбку Максима застревал в стиснутом горле... Из разбитых губ текла кровь. Вращая выпученными глазами, Степка кровью плевал в лицо брата, но тот отворачивал в сторону голову, показывая бритую жилистую шею, и так же размеренно, молча кидал шершавую ладонь на вспухшие щеки Степки...

Выждав время, разнял их сам Яков Алексеевич. Максим, все так же улыбаясь, поднял с земли недоделанную ложку, сел возле окна, Степка вытер рукавом окровяненные губы, надел шапку и вышел, тихонько притворив за собой дверь.

- Ему это на пользу... Пущай за борозду не залазит, а то он скоро и до отца доберется! - заговорил Максим.

Яков Алексеевич задумчиво мял бороду, хмурился, поглядывая на мокрое от слез лицо старухи.

x x x

Наутро Максим первым затеял разговор.

- Пойдешь в Совет жалиться? - спросил он Степку.

- Пойду!

- А по-семейному это будет?

Степка глянул на посеревшее лицо Максимовой жены, на мать, утиравшую глаза завеской, и промолчал. Про себя решил снести обиду, молчать.

С этого дня надолго легла в доме нудная тишина. Бабы говорили шепотом. Яков Алексеевич, пасмурный, как ноябрьский рассвет, молчал, Максим, виновато улыбаясь, заговаривал со Степкой:

- Ты, браток, не всякую лыку в строку. Мало ли чего не бывает в семье... А все это через твой комсомол! Брось ты его к чертовой матери! Жили без него, да и теперь проживем. Какая тебе нужда переться туда? Отцу вон соседи в глаза лезут: "Что ж, мол, Степка-то ваш в комсомолисты подался?" А старику ить совестно... Опять же жениться тебе, какая девка без венца пойдет? Хлюстанку брать?

Степка отмалчивался, уходил на баз. По вечерам шел на площадь, в клуб. Под хрипенье поповской фисгармонии думал невеселые думки.

А на станицу напористо перла весна. На девичьих щеках появились веснушки, на вербах - почки. По улицам отзвенело весеннее половодье. Неприметно куда ушел снег, под солнечным пригревом дымилась, таяла в синеве бирюзовая степь. В степных ярах, в буераках, вдоль откосов еще лежал снег, поганя землю своей несвежей, излапанной ветрами белизной, а по взгорьям, по лохматым буграм уже взбрыкивали овцы, степенно похаживали коровы, и зеленые щепотки травы, пробиваясь сквозь прошлогоднюю блеклую старюку, пахли одурманивающе и нежно.

Пахать выехали в средине марта. Яков Алексеевич засуетился раньше всех. С масленицы начал подсыпать быкам кукурузу, кормил сытно, по-хозяйски.

Солнце еще не выпило из земли жирного запаха весенней прели, а Яков Алексеевич уже снаряжал сынов, и в четверг, чуть рассвело, выехали в степь. Степка погонял быков, Максим ходил за плугом. Два дня жили в степи за восемь верст от дома. По ночам давили морозы, трава обрастала инеем, земля, скованная ледозвоном, отходила только к полудню, и две пары быков, пройдя два-три загона, становились на постав, над мокрыми спинами клубами пенился пар, бока тяжело вздымались. Максим, очищая с сапог налипшую грязь, косился на отца, хрипел простуженным голосом: