Чешская рапсодия

— Мы с тобой уже много раз об этом говорили, Йозеф, и я не знаю, чего мне тут еще раздумывать. Я — студент сельскохозяйственного института, ты — рабочий-монтажник, и, в общем-то, мы с тобой, строго говоря, люди из разных миров. Так сказал бы какой-нибудь буржуа. Но моя мать такая же беднячка, как твоя. Я мог учиться единственно потому, что жил у тетки в Вене, а деньги на книги давал мне дядя-учитель. Так есть ли между мной и тобой какая-нибудь разница? Разве мы не понимаем друг друга, как родные братья? Или не понимаем мы друг друга вот хоть с Куртом Вайнертом? Я уже решил — и ты мне тут не притворяйся, будто не знаешь, — как. Я ведь тебя хорошо знаю. Подадимся мы с тобой в Красную гвардию и Беду возьмем с собой. За те полгода в начале войны, что я работал в хозяйстве нашего барона, который за это сумел добиться для меня отсрочки, я многое понял, и понял, где мое место в наши бурные времена. Йозеф Долина склонил голову и глубоко задумался, Курт Вайнерт глядел на окно, задернутое белой занавеской, а махорочный дым словно сливался с его мыслями. Драгун Ганза беспокойно вертелся, его жилистая шея напряглась. Он не мог оторвать глаз от Бартака. Ганза тоже служил в панском поместье и видел таких, как кадет, — они вставали в четыре утра, вместе с доярками, записывали, сколько надоено, следили, чтобы скотники правильно задавали корм коровам, затем будили конюхов и ехали с ними в поле. На завтрак — кусок хлеба всухомятку, на ходу. Беда знал одного, который предпочитал обедать на кухне, чтоб не смотреть в тарелку приказчика голодными глазами. И этот черноволосый кадет, верно, того же поля ягода. Такие при прополке свеклы не задирают концом трости юбки у согнувшихся в междурядье девок. А у них там сам пан управляющий шалил… И девки ржали — а что им оставалось? Где потом найдешь работу?

— Ну, так, — сказал Ганза, — от компании, ребята, я не отстану, но разве мы одни? В Максиме еще двадцать чехов, мы уже хорошо притерлись друг к другу — как думаете, может, еще кое-кто с нами пойдет? Лагош не пойдет, он насчет Легии подумывает, а другие пойдут. Может, и из венгров кто, и из немцев? — Ганза живо повернулся к Вайнерту. — Курт, не пойдешь с нами? Чешский ты знаешь, по-русски тоже договоришься, и рабочий ты человек. Неужели торчать здесь до весны и сплавлять лес для Керенского? Благодарю покорно! Я воду не люблю. У меня от нее кишки сводит.

— Я попробую поговорить с немцами, — отозвался Вайнерт. — Большой надежды нет, но попытаюсь.

— Хорошо, — сказал Долина, — попробуй, да еще возьми на себя трех ребят, с которыми ты дружишь, а я переговорю с венграми. Жил я одно время в Пеште, как-нибудь объяснюсь.

Бартак улыбался. Аршин собирается агитировать Вайнерта! Да Курт, еще когда жили в лесу, решил вступить в Красную гвардию, и они договорились, что пойдут вместе. Ну, ладно, по крайней мере ясно, что есть всамделишного в этом насмешнике Аршине.

Марфа поставила на стол самовар и чашки. Выщербленные, правда, но целые. Бартак читал вслух статьи из старого номера «Правды». Экономка подсела к столу, наблюдая за каждым движением его губ, и сияла. Долина и Ганза слушали внимательно. Вайнерт уставился на свою ладонь, точно подсчитывал мозоли. Курили махорку да прикидывали, как бежать из села Максим, хотя бы и прямо в Петроград, где все кипит, где каждая винтовка в умелой руке дорога, как жизнь. «Какая жизнь? — внезапно мелькнула мысль у Долины. — Да, конечно же, свободная, дуралей!» — ответил он сам себе.

Когда солдаты ушли, поблагодарив хозяйку за чай, Марфа подошла к Бартаку:

— Войтех Францевич, я люблю вас. Очень люблю. Артынюк это почувствовал, а вы нет, — произнесла она нерешительно. — И если вы едете в Киев, я — с вами. Женщин тоже принимают и оружие выдают.

Войтех погладил ее круглое плечо и задержал ее руку в своей. Марфа не шелохнулась. Ее красивое лицо сияло от радости.

— А наган в шкафу я берегу для вас, — сказала она позже, когда они ужинали за широким сосновым столом. — Командир должен иметь оружие. Я дам вам к нему триста патронов — набрала понемногу у Артынюка.

Кадет засмеялся.

— Спасибо, спасибо, Марфа Никифоровна. Вы золото!

— На что вам золото, Войта, дорогая вы моя душа. Держитесь живого человека, держитесь живого, говорю!

* * *