Чешские юмористические повести

В те поры на страну нашу налетел вихрь войны, которая принесла нам смерть и горе. Прусский король со своей армией вторгся в королевство чешское ^{67}. Люди поддались панике и страху. Те, что потрусливей, грузили скарб на подводы и искали прибежища в безопасных местах. Приходили вести, будто прусское войско грабит мирное население и бесчестит женщин. Матушка с волнением прислушивалась к этим разговорам.

— Ну,— восклицала она,— меня-то никто не обесчестит! Я сумею отбиться и от пятерых солдат!

Семьи жили в постоянной заботе о пропитании, ибо продовольствие исчезало с базарных прилавков. Настала ужасная дороговизна. Старики, помнившие еще наполеоновские войны, пророчили мор и голод. Люди, предрекали они, будут есть лебеду и хлеб пополам с соломой.

Мы молились за победу оружия нашего доброго монарха ^{68} и желали поражения извечным врагам народа нашего — свирепым пруссакам. Женщины ночи напролет щипали корпию для раненых воинов.

Увы, бог не внял нашим молитвам. Кровавое сражение у Градца Кралове ^{69} решило исход войны. Прусское войско вступило в Прагу, и вскоре пришло известие о перемирии.

За все время, что шла война, я ни разу даже краешком глаза не увидела своего милого Рудольфа. Он был занят преследованием дезертиров, которые бежали из своих полков и скрывались в лесах. Очень я по нем тосковала и потому обрадовалась, услыхавши о заключении мира.

Наконец однажды он постучался в нашу дверь. Вошел — утомленный, исхудавший. Забыв про девичий стыд, я бросилась ему на шею.

— Теперь,— шептала я,— теперь, мой дорогой, никто нас не разлучит. Я твоя навеки.

Рудольф показался мне рассеянным и осведомился, дома ли моя родительница.

Когда вошла матушка Ангелика, он радостно шагнул ей навстречу и сжал обе руки. Как он был внимателен, мой Рудольф! Мне, правда, почудилось, будто матушка задержала его руки в своих несколько дольше, чем это было необходимо.

— Очень рада,— проговорила она,— что вижу вас в добром здравии и что вы без особого урона пережили эту ужасную войну. Вы, наверное, видели мертвых и раненых? Стояли под градом пуль? Добыли неприятельское знамя?

Рудольф скромно ответил, что в битве не участвовал, ибо был облечен важными полномочиями в тылу. Впрочем, и эта служба была неимоверно тяжела, а подчас сопряжена с опасностями, поскольку множество дезертиров бежало, прихватив огнестрельное оружие.

— Надеюсь,— сказала матушка, приветливо улыбаясь жандарму,— вечером вы придете к нам и поведаете о своих злоключениях.

Провожая жандарма за дверь, она не переставала щебетать, так что даже не дала ему возможности со мной проститься.

Я осталась одна, и странное подозрение зародилось в моей душе.

Нашу семью подстерегал новый удар. Тяжело заболел папенька Индржих. Доктор, которого мы призвали на помощь, нашел у него скарлатину. В ответ на мои тревожные вопросы он лишь пожимал плечами.

— Скарлатина в таком почтенном возрасте,— объяснил он,— очень опасна.

Всю ночь я не отходила от дорогого Индржиха, который метался в бреду. Ему чудилось, будто он играет с мальчишками и те его обижают. Он звал на помощь Людвика. Я прикладывала к его лбу холодные компрессы и подносила в ложечке лекарство. Но ничто не помогало. Силы его быстро таяли. К рассвету нашего Индржиха уже не было в живых. Он лежал на постели с детской улыбкой на бескровных губах…

В ряду наших дорогих могил появился свежий холмик. Позднее Людвик воздвиг здесь надгробие из лабрадора с простой надписью:

ИНДРЖИХ ГОРЛИНКА

(умер в 1866 году)

V

Прошло около полугода после смерти нашего папеньки. Стояла зима, земля еще не оттаяла, а в воздухе уже запахло весной. Но весна расцветала не для меня; мое бедное обманутое сердце не оживало. Рудольф… Ах нет, ни за что на свете! Не хочу даже вспоминать этого имени. Слишком рано судьба заставила меня вкусить горечь отвергнутой любви.

Я написала Людвику письмо:

«Милый братец, очень тяжко мне писать это письмо. Я в растерянности и горе. Как хотелось бы последовать за нашим незабвенным папенькой Индржихом, ибо не знаю, зачем мне и жить!

Тебе было известно о моих чувствах к жандарму Явуреку. Ты их одобрял, говорил, что доволен моим выбором, он-де человек серьезный, с обеспеченным будущим. „Жандарм,— сказал ты,— охраняет общественный порядок, сумеет уберечь от невзгод и собственную семью. Я испытываю доверие к этому человеку. Убежден, он будет верен тебе, как верен своей присяге“. Увы, бедный Людвик, ты ошибался. Как ошиблась и я, твоя сестра. Мой жандарм нарушил присягу.

Наша матушка давно проявляла к нему интерес. Я не видела в этом ничего странного. И верила, будто она действительно хочет изучить характер человека, который собирается стать ее зятем. Мне было не по душе ее чрезмерное усердие, но я объясняла это ее темпераментом.