Честь

— Что про себя?.. Вот когда был молод, звали Михеем, а стал старик, все зовут Михеич, — наклоняясь к лицу Жоржика с улыбкой сказал рыбак, и маленький Брагин почувствовал на себе доброту его ясных глаз.

— В лейб-гвардии Павловском служил… Туда ведь по носу принимают… Как курносый — в «Павловский Его Величества Павла 1-го полк», — закончил он, в шутку ударив себя по носу щелчком.

— За разум да беспорочную службу Царю Батюшке… до старшего унтер-офицера достиг… Царя да наследника сколько раз видел, вот так, как тебя сейчас вижу, Егорушка… Он остановился, и Жоржик ясно представил себе Михеича рядом с таким же маленьким, как он, наследником.

— Под началом белого генерала с турком-нехристем воевал… Под Плевной ногу-то ядром и перешибло, — закончил он, указывая рукой на изуродованную правую ногу. Вдруг он вскинул вверх свою лохматую голову, вслушался в тишину ночи и тоном приказа сказал: — Никит, подтяни челнок… Фельдмаршал Суворов идут!..

Никита быстро вскочил и на сильных упругих ногах побежал к воде. Его примеру последовал Зимин, и обе лодки были подтащены ими глубоко на песок. Все устремили взоры на реку и скоро из-за мыса на фарватере реки показался лучший пароход Волги — «ФЕЛЬДМАРШАЛ СУВОРОВ».

Белый красавец гордо резал спокойную гладь воды, симметрично бросая по обе стороны большие, ровные волны, увенчанные на гребнях кружевами белой шипящей пены… «СУВОРОВ», — первым нарушил тишину Михеич.

— Памятники надо ставить фельдмаршалу… да в селах, в деревнях… откуда солдат идет… чтоб каждый знал, кто такой Суворов был… Суворовым Россия побеждать будет… а они пароходы строят…

Он молча вынул из холщевого мешка каравай ржаного хлеба, кривым, сильно сточенным ножом отрезал каждому по большому ломтю, дал по деревянной ложке и, перекрестясь широким крестом, склонил голову в короткой, молчаливой молитве.

— А ну, сынок, отведай моей ухи, — с улыбкой сказал он и, стукнув ложкой по краю чугунного котла, первый зачерпнул ложку горячей наваристой ухи.

Все ели с аппетитом. Крепкая, сильно наперченная, слегка пахнущая дымком, уха обжигала непривычные губы Жоржика, а по всему телу разливалась какая-то приятная теплота, то ли от ароматной ухи, то ли от близкого соседства с таким простым и хорошим Михеичем.

. . . . . . . . . . . .

— Ну, а теперь, сынок, спи, — отечески тепло сказал Михеич, снимая с костлявых плеч коричневый короткий бушлат и укрывая им Жоржика.

— Мне не холодно, Михеич…

— Не холодно, так будет холодно… Ночи подле Волги всегда прохладные…

— А вы про Волгу расскажите? — спросил Жоржик, поудобнее завертываясь в бушлат, от которого так приятно пахло Михеичем.

— А ты слушать будешь?

— Буду… буду…

— А мы так порешим… когда я остановлюсь… ты должен сказать… «слушаю»… и я буду продолжать… а не скажешь… замолчу.

— Хорошо!.. Только про Волгу, — тихо ответил Жоржик, устремив взгляд в розовую теплоту тлеющих углей.

— Что Волга?.. Волгу надо понять… А поймешь — полюбишь, — начал Михеич, и в каждом медленно сказанном слове чувствовалась та же грусть, которую испытал Жоржик, когда Михеич говорил о сыне Егорушке.

— Слушаю…

— Полюбишь за то, что она русская… и берега моет русские… и кормит нас русских… и вода в ней русская… и рыба русская…

Он остановился, достал кисет и стал набивать табаком длинную прямую трубку.

— Слушаю, — тихо сказал Жоржик, глядя на сосредоточенное лицо Михеича, подсвеченное снизу мягким светом медленно угасавших углей. От позднего времени тяжелые веки Жоржика закрывались все чаще и чаще, но, пересиливая сон, он жадно вслушивался в басовые спокойные нотки голоса Михеича, чтобы еще раз сказать — «слушаю».

— Вот муть пошла по России, — начал Михеич, пуская изо рта сизый, евший глаза, дым.

— Нехорошо… Народ мутят против смиренного Божьего помазанника… А Бога потеряют… не хорошо кончится…

Жоржик не совсем понимал слова Михеича… Какая муть?.. Почему может кончиться плохо?

…Для кого плохо?.. Ряд непонятных вопросов роился в его детском мозгу, но сквозь сон он отлично помнил, что он что-то должен сказать, иначе Михеич остановится, и он не услышит самого главного.

— Слушаю, — как тихий шелест донеслось до Михеича угасшее слово засыпающего Жоржика.

— Вот и ты, Егорушка, может до генерала дойдешь, а куда забросит тебя жизнь, сам того не знаешь… и никто не знает… а может муть выбросит неизвестно куда… далеко, далеко от Волги…

— Слушаю…

— И вспомнишь тогда Волгу… Руками обхватишь седую голову… и из старых глаз генеральские слезы закапают… а ты плачь… это слезы хорошие… за Волгу… Она услышит… Волгу надо понять…

— Слуш…..

. . . . . . . . . . . .