Честь и долг

— Если до войны угол оплачивался двумя-тремя рублями в месяц, то теперь — не менее восьми, а то и двенадцать отдашь, лишь бы был теплый… Обед в чайной стоил 15–20 копеек, а теперь там же, не в кухмистерской какой-нибудь — рубль — рубль двадцать. Чай так же — семишник за чайник — теперь же тридцать пять копеечек отдашь…

— А ты много-то не ходи по чайным, — проворчала Василиса, видимо, вспоминая какие-то свои разговоры.

Петр Федотович мягко взглянул на жену.

— А где же собрания устраивать? У станка, что ли, иль в котельной?.. Ну, возьмем сапоги. Стоили они ранее пять-шесть рублей, а нынче за тридцать-сорок, если и найдешь, то только солдатские, краденные у казны…

Василиса опять вскинула на мужа грозные очи.

— Да-да! Вся Россия в краденых сапогах ходит, — с вызовом уточнил Петр Федотович. — Только рубахи одни не так подорожали — ежели до войны 75–90 копеечек косоворотки шли, то теперь — за два с полтиной, а то и за три рубля купить можно.

— Это что же, — вмешалась Настя. — Выходит, если заработок поднялся в два раза, то все продукты повысились в цене в три-четыре раза?

— Не только это, милая, — уточнил отец. — Прибавь сюда невозможность добыть даже за деньги многие продукты питания, трату времени на простой в очередях, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных условий в жилищах — холода и сырости из-за отсутствия дров, прочие трудности и тяготы… Все вместе взятое сделало то, что рабочие уже готовы на "голодный бунт"…

Соколов сидел и размышлял о том, что простой русский человек, механик-самоучка, рассуждает так ясно и политически зрело, как не всякий чиновник способен или даже некоторые высокомудрые господа интеллигенты. Поэтому он нисколько не удивился, а лишь удвоил свое внимание, когда Петр Федотович заговорил и о политических делах.

— Если бы только экономически было тяжело, — негромко говорил он. Политическое бесправие рабочих сделалось совершенно невыносимым и нетерпимым. У нас отняли простое право свободного перехода с одного завода на другой. Наш большевик, работающий на заводе, говорит, что нас вообще превращают в бессловесное стадо, пригодное лишь к обогащению капиталистов или для бойни на войне…

— Не заговаривайся, Петр! — резко выпалила Василиса Антоновна. Глаза ее горели огнем, грозившим испепелить супруга.

— Что вы, — успокоил ее Алексей, которого, как это ни удивительно, уже совершенно не коробила терминология социал-демократов. — Что вы, это очень интересно!

Видно было по его выражению лица, что он действительно внимательно и с интересом слушал страстную речь Петра Федотовича. Отец Насти удовлетворенно мигнул ей обоими глазами сразу, показывая, что и ему польстило внимание слушателей, а зятя, хотя он и в генеральской форме, он нисколько не стесняется.

Настя улыбнулась отцу, выражая этой улыбкой и гордость за мужа, и за него — отца, за его манеру говорить, ясно и просто. Одна Василиса Антоновна была недовольна. Разумеется, она нисколько не сомневалась в том, что зять не будет протестовать против высказываний Петра хотя бы из приличия. Но всей своей женской консервативной натурой она противилась каким-то пугающим переменам, о которых иногда толковали даже в очередях. Ее вполне устраивал высокий заработок мужа, хотя и отдаленная от его работы, но удобная квартира, весь налаженный и спокойный быт. И когда крамольные разговоры теперь полились в ее доме за столом, где сидели любимая дочь и зять-генерал, пусть молодой и много переживший, Василису Антоновну коробило и пугало с непривычки. К тому же это все расходилось с тем, чему учил в своих проповедях настоятель церкви Благовещение пресвятой богородицы, где она не пропускала ни одной заутрени или вечерни.

Петр Федотович заметно воодушевился, почувствовав одобрение дочери и внимание зятя и, словно дразня Василису Антоновну, продолжал:

— Запрещение рабочих собраний, даже в целях устройства лавочек и столовых, — а это в теперешние трудные времена какой ни есть, а выход для нашего брата рабочего, — запрет профессиональных организаций, преследование тех, кто активно работает в больничных кассах, закрытие рабочих газет — все это заставляет рабочее сословие резко отрицательно относиться к правительственной власти. А вот революционные социал-демократы в нашей среде находят почву. Массы под их влиянием протестуют всеми мерами и средствами против продолжения войны, полностью бойкотируют и новый государственный военный заем, устраивают уличные демонстрации и принимают резолюции…

— По поводу займа, — неожиданно вмешалась Анастасия, — в Петрограде ему рукоплещет только буржуазия. Из военных прибылей им легко отдать какой-то процент на заем, а потом получить свои отчисления…

"Молодец женушка, — подумал Соколов, — ты неплохо начинаешь разбираться в процентах и капиталах!"