Честь и долг (Вместе с Россией - 3)

"Милый, милый Бьюкенен, - подумалось Коновалову, когда в окне промелькнул трехэтажный темно-красный дом британского посольства. - Как он суетится сейчас, помогая нам... Но мы сами должны решить больной вопрос России, а уж затем используем всю финансовую мощь Великобритании, ее помощь военным снаряжением - и опрокинем германца. Кстати, переворот никоим образом не должен быть связан с именем британского посла... Не забыть сказать Терещенке, чтобы он через полковника Тарнгидля предупредил посла и военного агента Британии о намеченной дате - очевидно, сговоримся, что будем решать перед пасхой..."

В густых сумерках на Дворцовой площади открылись два крыла арки величественного Главного штаба. В свете уходящего дня не было видно шестерки коней, несущих колесницу бога войны - Марса. Коллежскому секретарю пришло в голову неприятное соображение: "Неужели толстый Гучков скоро воссядет здесь в роли военного министра?" Потом Коновалов вспомнил, что военное министерство помещается совсем в другом месте - на Исаакиевской площади, - и ему стало от этого чуть легче.

Когда проехали сквозь арку на Морскую, взгляд выделил новое здание Азово-Донского банка.

"Довольно внушительно снаружи и чем-то неуловимо напоминает здание Английского банка", - мелькнуло в уме Коновалова.

У главного подъезда стояли моторы, кареты, извозчичьи пролетки. Тротуар перед боковым, директорским подъездом был очищен от снега еще лучше, чем перед главным. Авто остановилось против него, у арки ворот, из которой был вход в служебные помещения. Верный английским привычкам, хозяин не выходил из машины, пока шофер, обежав экипаж, не распахнул перед ним дверцу...

"Жди здесь!" - коротко распорядился Коновалов и уверенно проследовал в подъезд, дверь которого предусмотрительно распахнул бдительный швейцар. Лакированные английские ботинки миллионера, почти не коснувшись петроградской грязи, ступили на ковровую дорожку. Московская шуба на бобрах и бобровая, с бархатным донцем шапка небрежно сброшены на руки гардеробщика. Подъемная машина плавно возносит коллежского секретаря на одну из главных финансовых вершин Петербурга - третий, директорский, этаж Азово-Донского банка. У выхода из лифта на ковровой дорожке в коридоре патрона встречает Гриша.

Через маленькую дверь, открытую для него Гришей, Коновалов попадает прямо в директорский кабинет, показавшийся ему необычно маленьким, но тут через арку он увидел четырехстворчатые широченные двери. Убранные в стену, они превратили кабинет и обширную приемную в уютный зал.

Сам Михаил Михайлович, хозяин кабинета и крупнейший акционер банка, примостился у самых дверей. В кажущемся беспорядке расположились братья. На самом же деле они расселись в соответствии со своими интересами и тяготениями.

Гучков сидел поближе к Федорову - наверное, уже давно здесь, и обделывал какие-нибудь дела для своего Учетного банка. Керенский - на председательском месте, ведь он, как генеральный секретарь ложи, ведет ее. Терещенко, весьма продувной, несмотря на молодость, воротила-сахарозаводчик, небрежно откинулся в кресле рядом с Маклаковым - петроградским поверенным москвичей Пашки Рябушинского и его брата. С этими двумя, Терещенкой и Маклаковым, ухо надо держать востро... "Граф Орлов-Давыдов здесь, - отмечает Коновалов. - Он особенно нужен будет сегодня, когда я потороплю наше военное отделение..."

Были здесь и Некрасов, Ефремов, князь Львов... "Даже старый князь Оболенский приплелся, наивный дурачок. Что ему до власти - ему бы все играть и играть, а во что - все равно, денег на любые игры хватит!" - думает Коновалов.

Он сделал общий поклон и уселся недалеко от Керенского в кресло, которое предназначено явно ему, как особо уважаемому брату. Говор затихает, все глаза обратились на генерального секретаря.

16. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года

В ночь ударил легкий морозец. Землю прихватило твердью, и снег заскрипел под сапогами. От луны было довольно светло. Вяло идущие роты глухо стучали по деревянным настилам дороги, ведущей к позиции.

Шагах в пятидесяти от Федора, едущего по обочине рядом с ротным, двигалась и дышала своей единой массой, словно какое-то огромное чудовище, его рота. Не было ни смеха, ни шуток, как обычно во время похода. Федор знал, что все думают сейчас об атаке, которая предстоит утром, и у многих нет в душе даже искры надежды, что они доживут до следующего вечера. Поручик принимал участие в боях, где потери доходили до четырех пятых. Он думал о том же, что и солдаты. Дыхание смерти, а не слабый курляндский мороз, холодило ему теперь лицо.

"Может быть, и не убьют? - мелькнула вдруг среди черных предчувствий светлая мысль в голове Федора. - Ведь полтора года я уже на позициях, а бог миловал... Нет, могут все-таки теперь убить!.." - опять засосало под ложечкой.