Честь и долг

"А я верую, глубоко верую в бога, а не в какую-то слепую судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…"

"Вы верите в богатейшее народное нутро?" — задал вопрос Пустовойтенко.

"Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и в моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как вы, Михаил Саввич, как вы, как мы все…"

"А разве мы не одержим победы вкупе с нашими союзниками?" — бросил я.

"Нет, союзникам надо спасать только себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?.. Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом… Алексеев помолчал, потом продолжал без наших вопросов, как свое, глубоко наболевшее: — Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в ее целом, можно только погибать. И вся задача командования свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит крахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками".

"Если это так неотвратимо, то, может быть, лучше сейчас же принять меры к спасению самого дорогого?" — поднял голову Пустовойтенко.

"Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться… А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии после прекращения военных действий? Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях; мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет: все так рады будут вернуться домой, что ни о каких эксцессах никому и в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего — все износили и изгадили своими собственными руками…"

Пессимистические размышления Михаила Васильевича прервал стук в дверь. Жандарм из охраны наштаверха доложил, что кабинет готов.

"Заболтался я с вами, — вздохнул генерал-адъютант и пошел к себе со словами: — Надо работать…"

А Пустовойтенко сгоряча выдал мне секрет начальника: "Вы думаете, он будет сейчас работать? Нет, после таких бесед у Михаила Васильевича всегда одно только желание: помолиться". Я подумал тогда, что Алексеев, наверное, не раз уже вел такие горькие беседы со своим ближайшим сотрудником… А может быть, и не только с ним одним!

Слушая этот искренний рассказ коллеги о настроениях начальника штаба верховного главнокомандующего, Алексей вспомнил о еще большем фатализме царя. С горьким чувством подумал он и о том, что в странные руки вручил бог судьбу самодержавия и России. Бог — ведущий страну к революции?!

На этом разговор по душам кончился. Ординарец доложил, что вернулся генерал-квартирмейстер и просит гостя, если он еще не устал, зайти к нему. Алексей покинул разбитого печалью Базарова и перешел на другую сторону коридора, где помещались кабинет и личная комната Пустовойтенко.

Простота Алексеева и всего штаба наложила отпечаток и на его ближайшего сотрудника. В рабочей комнате Михаила Саввича, которого Соколов до того совсем не знал, не было никакой обстановки. Лишь на столах разложено множество карт. Когда открывалась дверь, пропуская Пустовойтенко из его спальни в кабинет, Алексей успел заметить, что и там стояла только железная походная кровать, три чемодана подле нее и на стене прибит небольшой деревенский рукомойник.

Михаил Саввич оказался еще молодым, маленьким и аккуратным генералом, с великолепно подстриженными и расчесанными бакенбардами. Серебряные погоны и аксельбанты его блестели матовым блеском. Водянистые глаза не смотрели прямо на гостя, а мимо него — в пространство.