Честная игра

— Я опасаюсь за исход, — сказал он веско.

— Когда будет теперь суд, как вы думаете? — спросила Камилла Разерскилна в один весенний день.

— Через месяц, я полагаю.

В действительности процесс ускорили; он начался тотчас же после пасхальных каникул.

Разерскилн и Камилла явились в суд вместе с Филиппой. Разерскилн глядел прямо перед собой, словно совершенно незаинтересованное лицо; Камилла, бледная, с расширенными глазами, дрожала от справедливого негодования.

И Филиппа — тоже вся бледная, совсем еще дитя, если бы не выражение ее глаз.

Джервез, все еще слегка хромавший, даже не взглянул на нее. Зато она смотрела на него, будто что-то обдумывая. Неужели она когда-то действительно стояла у алтаря, слушая его уверения в любви и верности? Неужели она лежала в его объятиях, была его женой?.. Это казалось невероятным.

Разерскилн вскинул монокль и уставился на Джервеза, как будто он был выставлен на показ.

«Он сошел с ума, — думал он. — Сумасшедший или чертовски дурной человек — это почти одно и тоже!»

— Ты свободна, — сказал он Филиппе несколько часов спустя, ласково поддерживая ее за локоть. — Кончено, пойдем.

Все было кончено: вкрадчивая, слезливая ложь Леоноры, грозное обвинение Джервеза… Защита была очень прямолинейна, но неубедительна ввиду показаний свидетелей. Филиппа была признана виновной стороной; поверенные согласились между собой назначить ей содержание в три тысячи фунтов в год.

— Какая щедрость! — говорили в публике, восхищаясь Джервезом.

Дикки Ланчестер, ожидавший жену, чтобы отвезти домой, чуть не заплакал при виде Филиппы, одетой во все белое; фотографы щелкали справа и слева; она, казалось, не замечала их, идя рядом с Разерскилном к автомобилю.

— Чертовски гнусный поступок, я нахожу! — говорил Ланчестер Леоноре. — Боже мой! Все это было бесчеловечно… он не человек, этот Вильмот.

— Это было все слишком ужасно, — промолвила Леонора и несколько искусственно всхлипнула.

Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:

— Моя маленькая женушка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное — давать показания! Это чуть не разбило ее сердце… Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером… В общем, ужасная история, а?

Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:

— Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!

Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее плечам…

— Поедем со мной в Линдхэрст… Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна… я не могу еще пока отпустить тебя далеко.

— Я не могу остаться, — прошептала Филиппа.

Камилла посоветовалась с Разерскилном.

— Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц, другой, пока уляжется этот скандальный интерес…

— Я поговорю с ней, — сказал Разерскилн.

Он сказал:

— Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену — идет?

Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо.

— Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, что я не сознаю, как много вы оба сделали для меня? Если Джервез, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня не убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при… при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать. Вот почему я и уезжаю! Ты всю жизнь скакал напрямик, никогда не уклонялся от прыжка через забор, не искал калитки или лазейки. Помоги же мне идти прямо. Помоги!

Он вернулся к Камилле.

— Ей лучше уехать, — сказал он просто.

Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.

Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что некоторые знакомые перестали кланяться.

Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрые взгляды, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу — все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж, в школу; он знал также всю ее семью и Джервеза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда.

— У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!

Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:

— Дайте мне знать, когда поедете обратно.

Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж… и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимере, у нее промелькнула горькая мысль: «Счастливцы!»

Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее — покрыты позором.