Честное комсомольское

Екатерина Ермолаевна села на стул и стала смотреть, как Илья Николаевич медленно выводил свою подпись в чековой книжке.

– Ну, вот и все. – Он положил на документ полную руку с обручальным кольцом на пальце и обратился к Екатерине Ермолаевне: – А вы что скажете?

– Я должна сейчас же уехать, Илья Николаевич! – сильно волнуясь, сказала Екатерина Ермолаевна.

Илья Николаевич бегло взглянул на нее:

– Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего. Просто я получила срочный вызов из поликлиники.

– Удерживать не можем. Ваша добрая воля была помочь нам.

– Да и присутствие мое здесь уже бесполезно.

Илья Николаевич убрал бумаги в стол, закрыл ящик на ключ и положил ключ в боковой карман халата.

– Да. Жаль Коновалова, так жаль, что, кажется, невозможное бы сделал. И вот бессильны… – Он безнадежно развел руками. – Ну что же, Екатерина Ермолаевна, спасибо вам за все. Лошадку-то нужно, до станции доехать?

– Лошадку? – Екатерина Ермолаевна только сейчас вспомнила, что районный центр находится за двадцать километров от села. А сейчас уже вечер. – Пожалуйста, Илья Николаевич! В самом деле, без лошадки не выбраться.

Илья Николаевич внимательно посмотрел на Екатерину Ермолаевну:

– У вас что-нибудь случилось?

– Да нет, право, ничего.

Илья Николаевич встал, подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату.

– Марьяша, – сказал он приглушенным голосом, как обычно говорят в больницах, – скажи, пусть Луку запрягают. Доктора вот на станцию срочно везти нужно.

Екатерина Ермолаевна поблагодарила Илью Николаевича, сказала, что зайдет проститься, и пошла в палату.

В палате было свежо, но все равно пахло навязчивым запахом больницы – смесью лекарств, среди которых резко выделялся терпкий запах камфары. На ближней к двери кровати, высоко на подушках, согнув колени и выпростав руки из-под серого одеяла, лежал старый пасечник дед Игнат. Он угасал от старости. И в больнице его держали только потому, что старик был одинокий. Дед Игнат встретил Екатерину Ермолаевну равнодушным взглядом старых, выцветших глаз.

Рядом с ним на кровати, отделенной узким проходом да тумбочкой, лежал молодой парень с обмороженными ногами и руками.

У постели Саши на белой табуретке в напряженной позе сидела Прасковья Семеновна. Она ловила каждый вздох, каждый стон, каждое движение сына, готовая без колебания принять на себя ту боль, которую испытывал он.

Прасковья Семеновна повернулась на чуть слышные шаги Екатерины Ермолаевны, и ее потухшие, страдальческие глаза сказали: «Все равно вы, врачи, ничем не можете помочь ни ему, ни мне…»

Екатерина Ермолаевна склонилась над Сашей, прислушалась к его дыханию.

«И этот покинет Александра Александровича, – подумала она, – и останется он один, в полной тишине».

Саша пошевелился, жалобно застонал. Вздрогнула и замерла мать.

– Камфару еще не ввели? – шепотом спросила Екатерина Ермолаевна.

– Только что кололи…

Екатерина Ермолаевна еще раз взглянула на лицо мальчика, на синие пятна под его глазами, над которыми трепетали густые, длинные ресницы. «Все, что осталось, – подумала она, и на ее глаза навернулись слезы. – Бедная мать!»

Екатерина Ермолаевна вышла на крыльцо в сопровождении Ильи Николаевича, двух санитарок и Софьи Васильевны. Несмотря на недолгое знакомство, все тепло попрощались с ней. Она села в низкие сани, точно такие, как те, в которых прежде лихо возили седоков извозчики; на колени набросила коврик из медвежины, и сани покатили вокруг дома, поскрипывая полозьями.

Впереди, на облучке, сидел кучер в высокой собачьей шапке, в меховой дохе, с поясом из медных блях.

«И откуда он такой выискался?» – подумала Екатерина Ермолаевна.

Вокруг лежал голубоватый, только что выпавший снег. Светили в безоблачном небе яркие звезды. В тишине ясного вечера белыми свечками стояли молодые березки, и луна, пламенная, как солнце, скользила между ними, зажигая то одну, то другую. За домом, в свете луны, обхватив руками березку, плакала девушка. Услышав скрип саней, она поспешно отступила в тень. Екатерина Ермолаевна узнала Стешу.

– Остановите! – попросила она кучера.

– Стоп, Лука, тпр-ру! – хриплым голосом крикнул кучер, натягивая вожжи и затыкая за блестящий пояс деревянную ручку хлыста.

Екатерина Ермолаевна откинула медвежий коврик, шагнула из саней, и снег хрустнул под ее ногами. Она подошла к девушке, взяла ее за руку.

– Стеша! – сказала она, и ей показалось, что это не Стеша, а она сама стоит у темного окна, под луной, под звездами, обхватив руками березку, и оплакивает свою любовь, свою жизнь, свою молодость…

Екатерина Ермолаевна молча повела Стешу к саням. И когда сани тронулись, и под полозьями заскрипел снежок, и печальный силуэт больницы заслонили деревья, Екатерина Ермолаевна сказала кучеру:

– К дому Листковых!

Она молча сидела рядом со Стешей, не находя слов утешения, потому что сама, быть может, не намного меньше Стеши нуждалась в них.

Дорогой ценой