Честное пионерское!

Она улыбнулась, не разжимая губ (всё ещё придерживалась образа «доброй тёти»). Ловко забралась на водительское место. Я секунду промедлил (будто в нерешительности). Но изобразил послушание: нырнул в тесный, пропахший табачным дымом и женскими духами салон. Вспомнил, что папа тоже когда-то мечтал купить «Жигули» (наверное, мечтает и сейчас). Вот только он хотел «семёрку» (и обязательно: вишнёвого цвета). Я посмотрел на Каховскую (по привычке «заценил» её ноги, почти не прикрытые короткой юбкой).

— Как это работает у тебя, Миша? — сказала Елизавета Павловна.

— Что именно? — спросил я.

— Зоя рассказала, как там, в больнице, ты прикоснулся к её руке и потерял сознание. У тебя тогда случился припадок?

— Приступ.

Каховская кивнула.

— Конечно, приступ, — сказала она. — Прости. Дочь говорила: ты всего лишь взял её за руку. Вот так?

Женская рука метнулась ко мне, будто змея вцепилась в моё запястье, оцарапала кожу ногтями.

Я попытался высвободиться (от неожиданности), но не сумел.

— Так это было? — сказала Елизавета Павловна. — Что дальше?

Она не улыбалась.

По вискам женщины скользили капли пота.

— Ничего, — сказал я. — Взял вашу дочь за руку. Больше ничего не помню.

— Тогда ты увидел, как она умирала?

Не ожидал от Каховской подобного напора — прикидывал, как повёл бы себя сейчас десятилетний мальчик (окажись тот вместо меня в этой машине).

— Я расспросила в школе о твоём… приступе, что случился в мае, — заявила Елизавета Павловна. — Он произошёл на глазах у вашей учительницы труда Маргариты Семёновны Волковой. Помнишь такую?

Я неопределённо повёл плечом.

Шарил свободной рукой под сидением — искал рычаги регулировки (уж очень неуютно было сидеть в кресле).

— Она взяла тебя за руку — тогда? — спросила Каховская. — Маргарита Семёновна притронулась к тебе? Как Зоя? Миша, ты поэтому… упал? Что ты тогда увидел?

Я вжал голову в плечи (надеялся, что не переигрывал).

Пытался вспомнить, как в «Жигулях» регулировалось положение сидений.

— Не… помню.

— Миша, ты видел, как она умирала? — спросила Каховская. — Волкова попала под колёса грузовика. Через три дня после того, как ты угодил в больницу. Мне сказали: она умерла не сразу. Я… Мне даже не хочется представлять, что она чувствовала перед смертью. И что почувствовал ты.

Вместо рычагов, я нащупал под сидением огнетушитель. И зачем он мне? Прижал ладони к своим коленям, смотрел прямо перед собой. Думал о том, что ноги у Зоиной мамы симпатичные — так и притягивали к себе мой взгляд.

— Это так работает, Миша? Нужно только прикоснутся к тебе?

Я молчал. Представил, что ощущал оказавшийся под колёсами тяжеленого автомобиля человек — вздрогнул. Порадовался, что очутился в Мишином теле уже после того приступа.

Елизавета Павловна выпустила мою руку.

— Прости, что напомнила, — произнесла она.

Вздохнула.

— Но… ведь сейчас ты ничего не ощутил? Когда… к тебе прикоснулась я. Ты не потерял сознания, не бился в припадке. А значит: в ближайшие…

Каховская пощёлкала пальцем («наращённых» ногтей я не увидел и у неё).

— Аппендицит Зое вырезали через полтора месяца после вашей встречи, — сказала Елизавета Павловна. — Ты видишь на таком расстоянии. Я права?

Ветер уронил на лобовое стекло зелёный тополиный лист.

Лист показался мне похожим на пятно (но не красное — зелёное).

— Значит: в ближайшие пятьдесят дней я не умру? — спросила Каховская.

Я медлил с ответом.

Елизавета Павловна приоткрыла бардачок, вынула оттуда красную пачку («Мальборо»!). Но сразу не закурила. Вновь заглянула мне в лицо.

— Не умрёте, — сказал я.

Зоина мама вздрогнула.

— Что ты сказал? — переспросила она. — Миша, это… правда?

Я кивнул.

И добавил:

— Честное пионерское.

* * *

Каховская пообещала, что сообщит мне, когда продадутся подвески.

Рассчитывал, что узнаю о результатах торговли уже через пару дней.

Но Елизавета Павловна позвонила через две недели.

Глава 9

В прошлой жизни я питал слабость к сладкому. Мороженое, конфеты, торты, шоколад и пирожные — всё это поглощалось в большом количестве, пока позволяло здоровье (возможно, потому что недополучал всего этого в детстве). Лет до тридцати пяти я позволял себе есть всё, что хотел: крутился, как белка в колесе — не успевал толстеть. Потом поумерил свой пыл и стал «солидным начальником». Солидность в виде «рюкзака», скрывшего под собой «кубики пресса» увеличивалась не по дням, а по часам. От обжорства я отказался (сладкое ел только по утрам — в мизерных дозах). Наступили времена диет и подсчёта калорий.

В новой жизни я о таблицах калорийности продуктов пока не вспоминал. Я уже месяц питался макаронами с сахаром — не видел в зеркале и намёка на выпирающий живот. Этот факт меня безумно радовал (больше, чем «Пионерская зорька» по утрам и развевавшиеся на улицах Великозаводска красные флаги). Я мог съедать всё, что хотел. И столько, сколько помещалось в животе. Проблема заключалась в том, что купить это «всё» в нынешние времена оказалось сложно. От Нади узнал, что даже «Птичье молоко» — сейчас дефицитный продукт; приобрести такой торт в магазинах города, со слов Надежды Сергеевны, практически невозможно.