Четверо

От одних постоянно пахло парикмахерской и они допрашиваемых угощали отличными папиросами, а другие не угощали, пахло от них махоркой и потом, и мозолистые руки с трудом выводили на бумаге слова.

Обвинение было одно: служба у белых. Особенных подозрений — участие в карательных отрядах или служба в контрразведке — никто из четверых не вызывал, даже фон-Шток, самолично расстрелявший до десятка своих неблагонадежных солдат. Это обстоятельство было Чека неизвестно, но фон-Шток со дня на день ждал, что оно обнаружится. На допросах, однако, держался твердо, и даже подал заявление о желании идти добровольцем на польский фронт, защищать Советскую Россию. Втайне мечтал об одном: сбежать, а если пошлют на фронт — передаться полякам.

3.

Первым освободили Лепехина. Он был на работе, выгружал вместе с другими арестантами дрова с баржи и — возвращаясь — услышал веселый голос письмоводителя тюремной конторы:

— Собирайте, Лепехин, манатки. На волю!

Криво усмехнулся дрожащими губами:

— Шутить изволите, товарищ?

А через полчаса уже связывал пожитки и, поблескивая влажными глазами, горячо пожимал руки остающимся.

— Авось увидимся… Знаете, гора с горой… или… как это говорится…

И не договорив, кивнул головой и вышел, волоча за узловатые ремни потертый чемоданишко.

Шел как пьяный, смотрел на небо, на солнце, на деревья, на дома. И казалось странным, что другие идут по улице равнодушно, должно быть не зная: какое это большое счастье — идти по улице, смотреть, видеть. В Соборном сквере присел на скамью. Сердце колотилось смешно и глупо, тоже пьяное. Улыбаясь, смотрел на прохожих, провожал взглядом женщин.

Никого у него в этом городе нет. Ни одной души. Он даже не знает, где будет сегодня ночевать. Но это все равно. Он жив, свободен, ему нет еще и тридцати. Чего же еще?

Позади семь кошмарных лет, бесчисленное количестве фронтов и скитаний. Впереди — неизвестность. Что же делать, если нельзя иначе. Мир кипит, как в котле. В крови и муках рождается новое А тут — этот чемоданишко… да и сам он, Лепехин… Какие пустяки!

4.

Лето состарилось, отяжелело. Какими-то тупыми, душными становились ночи, и в камере нечем было дышать. Полковник Старцев страдал астмой, по ночам задыхался, стонал, боялся, что болезнь задушит его и все мечтал о свидании с Таней. Засыпал он только на рассвете, когда в открытое окно веяло острым холодком…

Плохо спалось и Малышеву: ныли старые кости, перед ненастьем не давали покоя. Хотелось курить — и нечего… А попросить у фон-Штока не повертывался язык.

Днем только об одном и думали: когда кого выпустят или отправят в лагерь. Ждали списков. Искали в списках себя и не находили.

И когда 5-го августа Старцеву объявили, что он свободен — он побледнел и зашатался. И так же — от неожиданности — побледнела и пошатнулась Таня, когда он появился на пороге ее комнаты.

Потом успокоилась и порозовела улыбкой:

— Я же тебе писала, папочка: все будет хорошо. Я столько хлопотала, столько бегала, что, вот, видишь… Ты знаешь, я теперь в губстатбюро, и у нас хороший паек. Я кроме того два раза в неделю даю уроки музыки… в музыкальной студии, в клубе… Завтра там концерт, и мы с тобой пойдем вместе.

Она говорила по обыкновению быстро, перебивая сама себя, заметно увлекаясь, и жарко горели на бледном лице карие, золотистые глаза.

Он взглянул на стол: рядом с его карточкой — снимок какого-то юноши с коммунистической звездой, а рядом с томиком Чехова брошюра Ленина, номер московской «Правды».

Поперхнулся и спросил, кивнув на брошюру и газету:

— Ты и это читаешь?

— А разве нельзя?

— Да нет… я так… полюбопытствовал только. Я-то уж читать не стану.

— Папа, но ведь старое не вернется. Ведь жизнь не стоит на месте…

— Ну, что ж! А новое не для меня… В Красную Армию слава богу не гожусь: инвалидом стал… Может и к лучшему: тяжело было бы…

5.

В конце сентября генерала Малышева перевели в лагерь, а через три недели вызвали в Чека, отобрали подписку о невыезде и направили в военный комиссариат. Комиссия военкомата освидетельствовала и определила: к военной службе негоден по преклонному возрасту и расстроенному здоровью. И направила в отдел труда.

А в отделе труда бушевал заведующий телеграфным агентством:

— Мы вам двадцать раз писали требование на плакатчиков. Неужели не можете прислать ни одного грамотного человека. Это чорт знает что такое. Скоро октябрьские торжества, работы по горло, а тут… Я в исполком буду жаловаться… Это безобразие!

На другой день генерал сидел в губроста, за длинным столом и старательно выводил кисточкой на желтой бумаге крупными буквами:

— Прихвостни и лакеи международной буржуазии не желают оставить Советскую власть в покое, и мы должны заявить во всеуслышание, что готовы дать им достойный отпор. Долой генералов, помещиков и фабрикантов и всю их реакционную клику! Да здравствует республика трудящихся! Да здравствует мировой пролетариат! Да здравствует ІІІ Коммунистический Интернационал!