Четверо Благочестивых. Золотой жук

До чего мучительной была моя скорбь, когда по прошествии нескольких лет я увидел, что все мои упования рассыпаются прахом. Без Лигейи я был точно ребенок в ночи. Ее чтения, одного ее присутствия было достаточно, чтобы озарить ясным светом многочисленные тайны трансцендентализма, в которые мы погружались. Без ее сияющих великолепных глаз искрящиеся золотые письмена стали тусклее Сатурнов свинца[89]. Теперь же ее глаза все реже сияли над страницами, которые я штудировал. Здоровье Лигейи пошатнулось. Безумный взор сиял слишком… слишком ярким блеском, бледные пальцы приобрели могильную восковую прозрачность, а синие вены на широком челе порывисто вздымались и опадали, когда ее охватывало малейшее волнение. Я видел, что она умирает, и в душе я отчаянно боролся с грозным Азраилом[90]. Но борьба моей несчастной супруги, к моему изумлению, была еще более страстной, чем моя. Зная, какая мощная внутренняя сила заключена в ней, я был убежден, что ее смерть не будет ужасной… Но это было не так. Словами не передать, как отчаянно она сопротивлялась Тени. Я сам стонал от адской боли, наблюдая за этой жалкой битвой. Я мог бы попытаться утешить ее, я мог бы воззвать к разуму, но в ее безумном желании жить… – жить… – просто жить! – и утешения, и здравый смысл были совершенно нелепы. И все же лишь в последний миг, когда ее неукротимый дух уже корчился в последних судорожных конвульсиях, она утратила внешнюю безмятежность. Голос ее стал еще мягче… еще тише… Но я не желал постигать безумный смысл едва слышимых слов, слетавших с ее уст. Разум мой пошатнулся, когда я прислушивался, впав в оцепенение, к печальной мелодии похоронной, к предположениям и порывам, дотоле неведомым ни одному смертному.

В том, что она любила меня, я мог не сомневаться и, конечно, мог бы легко понять, что в сердце, таком, как у нее, любовь была далеко не обычным чувством. Однако близость смерти позволила мне осознать всю силу ее страсти. Долгими часами, удерживая мою руку, она изливала свою душу, открывала тайны сердца, более чем страстная преданность которого граничила с идолопоклонством. Чем заслужил я счастье услышать такие признания?.. Чем заслужил я проклятие потерять свою возлюбленную в тот самый час, когда она произносила их?.. Об этом я не хочу и не могу говорить. Скажу только, что в такой, более чем женской, преданности любимому, который, увы, не заслуживал и не стоил того, увидел я наконец причину ее страстного желания продлить жизнь, теперь столь стремительно вытекавшую из нее. Это безумное желание, эту испепеляющую жажду жизни… – только жизни – я не в силах описать, да и не существует слов, которые смогли бы передать их.

В ночь своей смерти, когда часы показывали двенадцать, она властным жестом призвала меня и приказала повторить стихотворение, сочиненное ею несколькими днями раньше. Я повиновался. Вот оно:

О! Мрачный маскарад
Предсмертных лет. Се, настаёт
Финал. Сонм ангелов, крылат,
Сидит и слёзы льёт
В театре, зря на круговерть
Отчаяний и вер,
Пока оркестр, пророча смерть,
Гремит муз´ыкой сфер.

Подобье Божье, всякий мим,

Едва забормотав,
Уж прочь сметён, и вслед за ним —
Весь кукольный состав
По манию незримых сил,
Что правят сценою всегда.
Летит с их кондоровых крыл
Незримая Беда!

О, балагана шумный клич —

Ввек не забыть о нём!
Толпою алчною настичь
Мерцающий Фантом
Стремятся, обегают круг —
И вновь вершат его
В пьесе Безумья, Греха и Мук,
Где Страх – устроитель всего.

Но замер рой личин и харь,

И пляски прервались —
Исчадье тьмы, слепая тварь
Ползёт из-за кулис!
Ползёт! – ползёт! – и в пасть попал
Последний жалкий мим…
Узрев чудовищный оскал,
Заплакал серафим.

Свет гаснет, гаснет – и погас!

Итак, всё кончено. Финал.
Как гробовой покров, тотчас
Тяжёлый занавес упал.
И ангелы, белей, чем снег,
Встав, тихо молвят меж собой,

Что, хоть имя трагедии той – «Человек»,

В ней лишь Червь-Победитель – герой. [91]