Четвертая рука

Впрочем, было в жизни Патрика Уоллингфорда и кое-что приятное. Так, например, во время долгого послеоперационного и реабилитационного периода его карьера неожиданно пошла в гору. (Незадолго до операции он перевелся в бостонское отделение, поближе к доктору Заяцу и его команде.) Может быть, «в гору» — сказано слишком сильно, но, в общем, руководство телеканала позволило Патрику несколько расширить сферу деятельности.

Для него даже специально выделили лучшее время в сетке передач — субботний вечер, сразу после выпуска новостей; эта программа, дополнявшая обычную новостную, транслировалась из Бостона. И хотя Уоллингфорду по-прежнему поручали освещать самые нелепые и жуткие несчастные случаи, он все же получил разрешение комментировать сюжет — и делал это так достойно и неординарно, что удивлял и руководство канала, и себя самого. Ни в Бостоне, ни в Нью-Йорке — ни сам Патрик, ни даже Билл-дебил — не могли объяснить произошедшую с ним метаморфозу.

Патрик Уоллингфорд теперь вел себя перед камерой так, словно рука Отто Клаузена, породнившись с ним, научила его состраданию. О таком и не помышляли на «канале катастроф», да и репортажам самого Патрика подобная проникновенность никогда раньше свойственна не была. Казалось, он получил от Отто Клаузена не только руку, но и нечто большее.

Конечно, среди серьезных журналистов, тех, кто рассказывал о действительно важных событиях, кто рассматривал их по существу и в контексте, сама идея расширить блок новостей на катастрофическом канале вызывала горький смех. В настоящих новостных программах показывали детей-беженцев, на глазах у которых были изнасилованы их матери и сестры, однако ни женщины, ни дети сами об этом не говорили ни слова. Отцы и братья этих детей были зверски замучены и убиты, но и об этом говорили редко. В настоящих новостных программах сообщали о гибели врачей и медсестер — убитых преднамеренно, чтобы эти затравленные, запуганные дети остались еще и без медицинской помощи. На так называемом международном канале о подобных зверствах, совершаемых за рубежом, упоминали разве что вскользь. Да Патрику Уоллингфорду никогда и не поручали делать такие материалы.

От него уже привыкли ждать, что он с достоинством и сочувствием расскажет о жертвах нелепых случайностей, подобных той, что произошла с ним самим. Если эти водянистые новости и содержали некую мысль, то она, в общем, сводилась к следующему: даже самое ужасное и отвратительное не унижает человека, если смотреть на это как на нелепость.

Что ж делать, если руководство канала никогда не направит Уоллингфорда, скажем, в Югославию. Как это сказал братец полоумного ночного портье, обладавшего тремя именами? «Слушай, у тебя ведь есть работа, верно?» Вот и у Патрика какая-никакая, а была работа. Верно?

Выходной у него чаще всего бывал по воскресеньям, так что он мог слетать в Грин-Бей. Когда начался футбольный сезон, миссис Клаузен была уже на восьмом месяце. Впервые за последние годы она не увидит ни одной игры команды «Пэкерз» на родном стадионе «Ламбо». Дорис шутила, что боится, как бы у нее не начались схватки как раз в тот момент, когда кто-то из игроков дойдет до 40-ярдовой линии — особенно если игра будет хорошей. (Тогда сколько ни кричи, все равно никто не услышит.) Так что они с Уоллингфордом все матчи смотрели по телевизору. Полный идиотизм — он летал в Грин-Бей, чтобы смотреть там телевизор!

Но любая игра команды «Пэкерз», даже увиденная по телевизору, доставляла Патрику наибольшее наслаждение, ведь во время матча миссис Клаузен неустанно гладила ту его руку или позволяла ему касаться этой рукой ее тела. И пока Дорис неотрывно следила за игрой, Патрик мог сколько угодно смотреть на нее. Он старался до мельчайших черточек запомнить ее лицо и то, как она прикусывает нижнюю губу в опаснейшие моменты, когда нападающие шли напролом — иными словами, когда Бретга Фавра, квотербека[5] команды Грин-Бея, могли завалить или отнять у него мяч.

Иногда она делала Уоллингфорду больно — когда того же Фавра «заваливали» или перехватывали у него мяч или, хуже того, когда противник забивал гол; в таких случаях миссис Клаузен особенно сильно сжимала руку своего покойного супруга.

— О-о-ой! — вскрикивал Уоллингфорд, бесстыдно преувеличивая свои страдания.

И тогда «бедненькую» руку покрывали поцелуями и даже проливали над ней слезы. Так что потерпеть стоило, да и боль была самая обыкновенная. Иное дело — та жгучая боль, которую причиняли толчки будущего ребенка Дорис; она приходила словно из другого мира.