Четвертая жертва сирени

— Взъефантулит. — Сергей Владимирович рассмеялся. — Это, милейший Николай Афанасьевич, из чиновничьего жаргона, вам, пожалуй, и неизвестного. Человека можно вздрючить, можно пришпандорить, можно устроить ему выволочку, или, скажем, выгнать на ять — голубей гонять, а то и сверзнуть. А можно — взъефантулить, то есть устроить такую головомойку, что слабого человека того гляди обнесет. Однако же граф никакой взъефантулки не учинил, мы с ним счастливейшим образом поладили и некоторое время весьма свойски беседовали. Да и само то дело… Там с самого начала все было ясно: вот виновник, вот жертва, вот орудие покушения, вот мотивы — ревность, оскорбленное самолюбие и все такое. А случаются дела, когда ничего не понятно — ни что, ни где, ни когда, — и пусть старший председатель палаты хоть Видока пригласит, ничего не получится. Скажем, два с половиной года назад… Вы должны были читать, казанские газеты об этом много писали… В общем, в ноябре 1887 года пропал некто Новиков, агент Нижне-Самарского земельного банка. А вместе с ним исчезли двенадцать тысяч рублей. Пропал — и как в воду канул. Мне поручили доставить его в суд. А где прикажете искать? В какие чуланы заглядывать? Под какими половиками смотреть? Может, он уже за границей давно. До сих пор ни следа — ни этого агента, ни денег, ни-че-го… Дело не закрыто, а судебный следователь как был в потемках два с половиной года назад, так и остается в них по сей день. И я вместе с ним…

Подали чай. Господин Ивлев предложил наперед освежиться. Я с удовольствием согласился. Мы вышли из буфета и прошли на корму. Оркестранты давно уже разошлись. Вечерняя прохлада и речные звуки — плеск волжских струй, шум пароходной машины, шорох плиц, перебирающих воду под бортами, — доставляли мне несказанное удовольствие. Некоторое время мы стояли молча, держась за поручни и подставив лица свежему ветру. Вот-вот пароход должен был подойти к Сенгилею.

Неожиданно Ивлева окликнули. Повернувшись, я увидел, что к моему новому знакомцу приблизился некто, кого я принял за матроса.

— Ваше степенство, — учтиво обратился он к Сергею Владимировичу, — не угостите ли папироскою?

Когда мой новый знакомец полез в карман за портсигаром, матрос поклонился и сказал:

— Благодарствуйте. Премного обязан-с…

Ивлев протянул ему папиросу. Учтивый матрос вновь поклонился и, как мне показалось, в свою очередь потянулся к папироске, но вдруг внимательно посмотрел на Сергея Владимировича, разинул рот, отдернул руку и быстро-быстро отошел в сторону, так что я даже не успел увидеть, куда именно он направился. Господин же Ивлев как-то странно замер в неподвижности. Рука его с папиросой нелепо повисла в воздухе. «Что с вами?» — хотел было спросить я и даже открыл рот, но в это самое мгновенье ноги Ивлева словно подкосились, и он тяжко осел на палубу, запрокинув голову и раскинув руки. Папироса выпала из пальцев судебного пристава и покатилась по палубе.

От неожиданности я остолбенел. Лишь услышав чьи-то голоса, опомнился и позвал на помощь. Появившийся в числе первых пароходный врач, осмотрев упавшего, со вздохом сообщил, что господин Ивлев скончался. Причина, по всей видимости, — внезапный сердечный приступ.

Возле тела столпилось несколько пассажиров и матросов, но, сколько я ни озирался, найти того, кто подошел к Ивлеву перед самым несчастьем, мне не удалось. Видимо, матрос был настолько поражен внезапной кончиной незнакомого человека, что не желал более приближаться к нему. По-человечески это было мне вполне понятно. Я и сам захотел как можно скорее оказаться в своей каюте. И прошел туда немедленно, едва тело несчастного господина Ивлева, накрытое парусиной, куда-то унесли двое матросов под присмотром врача и помощника капитана. Хорошо еще, что все случилось поздним вечером, когда пассажиры большей частью уже разошлись по каютам. Не то, я уверен, начались бы охи да ахи, да паника, да слухи. И то сказать: покойник на пароходе!

Но вот какое удивительное дело: буквально на моих глазах мужчина средних лет, вполне здоровый (внешне, по крайности), распростился с жизнью — а мне до того как будто и дела особого нету! Ну да, неприятно, жутковато даже… Однако вернулся я в свою каюту, разделся, лег… и словно бы уже не со мною все случилось. Нет, странное все-таки существо «человек разумный». Кажется, ведь оглушен изрядно тем, что сосед твой по столику, знакомец, с которым только что пил шампанское и угощался изысканными кушаньями, испустил последнее дыхание и лежит где-то в темноте, обложенный льдом, — а в то же время ровно как и легче стало. И несчастья твои кажутся уже не несчастьями, а неприятностями, вполне житейскими.

Насчет того, что Ивлев лежит, обложенный льдом, — это я сам придумал. Я вовсе не знал, как положено на пароходе обращаться с мертвыми телами. Но подумалось мне, что раз господин судебный пристав следовал в Самару, то и труп должны доставить в Самару, а не снимать с парохода на какой-нибудь другой стоянке — в том же Сенгилее, например, Новодевичьем или Ставрополе. До Самары же еще восемь часов ходу.