Четвертое измерение

В эту же ночь мы начали работу: в тот угол камеры, который не просматривался надзирателем, перенесли тумбочку, на нее влез самый сильный из нас — Володя Стропило — и начал аккуратно резать сначала штукатурку, а потом доски потолка. Дело шло медленно, люди менялись, доски были очень толстыми, работать, вытянув руки вверх, было очень трудно. К середине ночи мы поняли, что работа эта не на один день... Встал очень серьезный вопрос: как закрыть отверстие в потолке? И опять нас выручил наш блатной! Стропило оторвал кусок простыни, густо забелил его зубным порошком, разведенным водой, высушил, подогнал цвет материала к цвету штукатурки потолка, наклеил этот кусок материала на дырку и замазал швы тем же раствором зубного порошка. Все мы остались без зубного порошка, но отличить место пролома на потолке мог только тот, кто знал его: сказывался опыт бесчисленных побегов, опыт целых поколений лагерников и арестантов России...

 Днем у нас в камере было необычно тихо; даже шебутной, беспокойный Васек-мужичок из колхоза, пристреливший из берданки председателя, и тот спал. Ночью продолжалась работа. И опять днем мы набирались сил. Вечером при поверке перед отбоем дежурный офицер, тот самый, что благоволил к нам, так как на работу в тюрьму попал из армии и, как все нормальные люди, явно недолюбливал КГБ, сказал:

— Беспокойный день сегодня. Малолетка тут в карцере рот себе зашил по углам, так я его спрашиваю: ты зачем это сделал? А он отвечает: начальник, а зачем мне большой рот, если пайка 300 грамм. Вот ведь... А еще у нас тут побег из лагеря.

И ушел, поняв, что сказал лишнее.

Значит, ушел наш приятель, и брата увел! Хорошо! — чужая удача вдохновляет, окрыляет!

Ночью мы прорезали первую доску до конца. За следующие две ночи был сделан и второй прорез, кусок дерева толщиной примерно в 6 см был вынут. Все торжествовали. Приближался час нашей попытки. Но тут стоявший наверху сказал тихо: «Что-то тут есть еще...» Мы замерли, глядя вверх, на руки, исследующие пролом в потолке. Через несколько минут, спрыгнув вниз, наш товарищ сказал: «Хана! Там решетка...» Случилось то, чего мы не ожидали: по потолку тюрьмы сверху была уложена толстая металлическая решетка. А ее ножом не возьмешь...

Мы долго не заделывали в ту ночь дырку: каждый хотел пощупать решетку, обсуждались варианты, один другого фантастичнее... Под утро прорез заделали и легли спать. Состояние у всех было подавленное, никто не хотел расставаться с планом такого реального побега, все лежали и думали...

Все понимали: надо доставать ножовку по металлу, без нее ничего не сделать. А пока нет пилки — ждать. Настроение в камере резко упало. Сразу стал виден весь ужас нашего существования: железные нары, на которых мы лежали настолько вплотную, что ночью надо было переворачиваться всем вместе; грязь нашей камеры, где арестанты сидели уже столетия; полумрак этого каземата, где самый веселый человек терял бодрость: запах кислой капусты, хлорной извести и испражнений, впитавшийся в кирпичи за эти бесчисленные годы...

Но как-то надо было жить. И вот, по вечерам мы с Витей начали читать друг другу стихи, которые сохранились в памяти с прошлых времен. Тут были Блок, Брюсов, Уитмен, Есенин, Гумилев, Ахматова, Гейне, Перец Маркиш... — мы выскребали из памяти все, что там было. И вскоре этим заинтересовались наши сокамерники. К сожалению, знатоков настоящей поэзии не было, но люди слушали с живым интересом, и кое-кто начал записывать стихи для того, чтобы тоже выучить их наизусть. Особенно большим успехом пользовались стихи, выражавшие волю к жизни и победе: «Победа» Гумилева, «Ассаргадон» Брюсова...

Вот в эти дни мы и решили: начнем писать вспоминаемые стихи в тетрадь. И начали. Заполнили одну тетрадь. Начали вторую, потом — третью. Тетради эти просили уже из других камер: наша работа имела успех и доставляла людям большое удовольствие. Нас исправляли, дополняли стихи, рисовали иллюстрации к темам. Так странно звучали в этом ужасе древней тюрьмы чудесные строчки нашего с Витей товарища по Омским лагерям, Олега Бедарева:

«Панта рей!» — это особенно слышится ночью,

Когда огни фонарей встают, как в строке

многоточье...

Будто прошлое вновь о любви говорит —

В окна тянет руку незримую...

Уплывает прошедшее в волнах зари,

Как корабль, увозящий любимую.

Ты стоишь и былому кричишь: воротись!

Ничего не вернется из Прошлого Дальних Морей...

Оглянись! С новым утром и Солнцем встречается

Жизнь!

Панта рей!

Даже тот, кто не знал, что «панта рей» в переводе с греческого означает «все течет», читал это с подъемом, внутренне воспринимая стихи, как призыв к жизни.

Иногда мы и развлекались. Однажды пришел начальник тюрьмы и кто-то «завелся» с ним из-за какого-то пустяка. Капитан быстро перешел на крик. И ему в лицо было брошено: «Паразит!»

Лицо начальника налилось кровью, сравнялось по цвету с его носом алкоголика.

— Как ты смеешь меня называть паразитом! — орал он. — В карцере сгною!