Четвертое измерение

Выбежав наружу, мы увидели мирно висящее одеяло с лужицами воды на земле: к нему никто даже не подошел. Победа была полной. Мы быстро вытащили тетради и унесли их в барак, к моим нарам, чтобы посмотреть, не подмокла ли бумага.

Но победа всегда делает людей неосмотрительными. А мне, старому лагернику, сделанная ошибка была непростительна вдвойне.

Буквально в тот момент, как мы развернули тетрадки и сложили их стопкой, за моей спиной раздалось:

— Как дела, Шифрин? — там стояли лагерный оперуполномоченный КГБ и два надзирателя.

Радуясь успеху, я забыл, что нахожусь в «особом списке», а к таким почти всегда приходят после общего обыска еще с дополнительным.

— Ну, что тут у тебя есть? — звучал, как сквозь вату, голос кагебиста. Он уже взял в руки верхнюю тетрадь. — Давайте, — обратился он к надзирателям, — посмотрите его нары, а я — книги и бумаги.

На душе стало пусто. Я отошел к соседним нарам и сел. Саша стоял, оцепенев, с полуоткрытым ртом, и не отрываясь, смотрел на тетради. Золя лихорадочно закуривал, Борис стоял бледный, как мел. Все мы понимали: группа для «дела» налицо, вещественные доказательства — «Экзодус» — в руках КГБ. Все кончено!

Но... офицер открыл тетрадь, от начала до конца исписанную чернилами, просмотрел наугад несколько листиков. И отложил тут же, на тумбочку, в сторону. Такая же процедура со второй тетрадью, с третьей, четвертой... Все тетради просмотрены, в некоторых прочитано больше, в иных — меньше. Царит гробовая тишина. Надзиратели уже окончили свой обыск и, покуривая, ждут, когда офицер кончит просматривать бумаги.

Последняя тетрадь положена на тумбочку: они опять лежат аккуратной стопкой, но не слева, а справа.

— А что за книги у тебя? — спрашивает опер.

— Смотрите, — говорю равнодушно. Листаются книги.

— Боги тут у тебя, черти, — неприязненно бормочет офицер и откладывает в сторону индусские Упанишады. — Не полагается это.

Я молчу.

— Ну, что за вещи еще у тебя?

— В каптерке чемодан.

— Идем, — и оперуполномоченный КГБ, забрав книжку советского издания — Упанишады — идет вперед с надзирателями.

Я тороплюсь за ними и, еще ничего не понимая, бормочу:

— Там, в чемодане, кое-какие бумаги, книги…

Ведь «Экзодус» остался на тумбочке! В каптерке у меня что-то изымают, но я не слежу за происходящим, я сам сую им в руки какие-то бумаги — ведь «Экзодус» цел!

В барак я вернулся сам не свой. Друзья меня встретили чуть ли не танцуя от радости и небывалой удачи. Впрочем, это было нечто большее, чем удача. Ведь все рукописное изымается. Это — закон. Мы долго обсуждали происшедшее и пришли к выводу, что в сознании чекиста произошел непроизвольный сдвиг: он видел вместо рукописного текста печатный. Почему? Не знаем. Но факт ведь налицо: рукопись он забрал бы. А она сыграла громадную роль в формировании мышления еврейской общественности России...

Глава XXXVII

Боясь за единственный экземпляр «Экзодуса» и решив, что его надо вывезти из лагеря, мы начали думать: как снять копию с 600 страниц текста.

Составив список друзей — евреев и неевреев, — мы увидели, что если распределить среди них текст, то на каждого придется примерно по двадцать страниц, а это можно переписать за один нерабочий день.

Так и было сделано: розданный утром текст был собран вечером, и у нас уже было два «Экзодуса». Только в новом экземпляре была сделана небольшая шифровка: названия мест написали на иврите русскими буквами. Но этот экземпляр книги, переписанный тридцатью почерками, был особенно опасен, как бесспорное доказательство наличия организованной группы. А в СССР для властей нет ничего страшнее организованной группы людей — в этом им всегда мерещится заговор.

Теперь дело было за «небольшим»: вывезти эту кипу тетрадей за зону. Ведь при освобождении у меня отнимут все записи и фотографии — так сказать, во избежание недоразумений.

Мы попытались передать тетради матери одного из наших друзей — она приехала на свидание. Безуспешно. И чуть не погибла рукопись. Что делать? Срок моего выезда приближался: оставалось две-три недели.

И я решил воспользоваться услугами человека не проверенного, но просто мне симпатичного. Это была ставка на интуицию, и поэтому «разумные» люди резко протестовали против этого плана. Я понимал их, но иного выхода не было. Понравившийся мне человек был простым рабочим на ДОКе, отличавшимся от нас тем, что он был вольнонаемным и жил за зоной. Он случайно рассказал мне, что собирается ехать по семейным делам в город за Москвой. Подготовив его несколькими беседами о дурацких лагерных правилах, я сказал, что написал историческую книгу и хочу вывезти и издать — жить-то нужно! Это было ему понятно: он тоже бился за существование. Дальше в разговоре мы пришли к тому, что вывезти книгу я не могу: вахта не пропустит. Как же быть?

— Может, ты взял бы ее с собой, а я заберу, когда приеду в Москву? — задал я «безобидный» вопрос.

Подумав, этот простой и сердечный человек ответил, с некоторым колебанием:

— Мне что. Я отвезу. Только ты меня не подведи: там ничего «такого» нет?