Четвертое состояние

Разговор у нас был долгий, нелицеприятный, но взаимно честный. Больше говорил, правда, Авраменко... Ну, раз вы с ним были «теплыми друзьями» — пересказывать его идеи ни к чему. Действительно, его интересует и телекинез, и телепатия — весь набор, так сказать, явлений, объявленных лженаукой. Но дело ведь не в том, что его (или их с Абрамовым, вернее сказать) интересует, а в том, как он пытается их объяснить, как он пытается подтвердить или опровергнуть эти явления. Наука складывается, в конце концов, не из споров на тему, что же надо считать истинной наукой, а что — ее ложной тенью. Наука складывается из мысли и эксперимента. Из гипотезы и ее доказательства (или — опровержения). А скажите, положа руку на сердце: кто и когда сумел строго доказать (многократно повторенным экспериментом), что телекинез и телепатия — всего лишь плод фантазии? Нет, Геннадий Александрович. И то, и другое экспериментом одинаково трудно и доказать, и опровергнуть. А между тем не надо вам напоминать, историю науки вы знаете во много раз лучше меня, именно такого рода идеи, проверка экспериментом которых для сегодняшнего уровня науки не по силам, самой наукой объявлялась ее ложным направлением. Разве не так обстояло дело с митогенетическими лучами Гурвича? А с генетикой? А с кибернетикой? Всех приверженцев этих научных дисциплин, которые сейчас являются наиболее много обещающими, наиболее фундаментальными, в свое время объявляли и космополитами, и даже хуже. Воинствующая нетерпимость к инакомыслящим принесла нашей науке вреда, я думаю, нисколько не меньше, чем культ личности. Да, я думаю, это явления одного и того же порядка, и в этом, кстати, причина того, что всеми этими «оккультными», по выражению «Литературной газеты», науками у нас действительно занимаются не столько ученые, сколько «желающие» ими стать. А серьезные ученые, отлично понимая, что в науке одинаково важен и положительный и отрицательный результат эксперимента, который только и может полноправно отнести этот самый телекинез к науке или к ее ложной тени, просто боятся (элементарно — боятся) заявить о необходимости доказательства. Есть мужество солдата, но существует еще особая категория мужества — мужество ума. Но это большая и больная проблема. И не только для меня.

Так вот, когда мы уже выяснили позиции друг друга (Авраменко и Абрамов — с одной стороны, и Антон, я и Вадим Шлемов — с другой), зашла речь и о журналистах. И прежде всего журналистах, пишущих о науке, ее популяризаторах.

И когда мы стали выяснять все плюсы и минусы научной журналистики, Авраменко, чего от него, признаться, никто не ожидал, прекрасно помня, сколько раз он со своими идеями был подвергнут критике в разных научно-популярных журналах, вдруг горячо стал защищать «Мысль и труд». Почему? Оказывается, потому, что в редакции этого журнала работаете вы — «честный, хотя и не очень устойчивый «научник» (термин его — Авраменко). Тут в разговор вмешался Абрамов (он по отношению к вам настроен более скептически, даже негативно), между ними произошла небольшая перепалка, из которой мы узнали многое: и о вашем интересе ко многим нетривиальным идеям в науке, и о вашем мужестве, с которым вы пытаетесь «пробить» (термин опять же Авраменко) эти идеи в своем журнале, и о многом другом, менее важном. Вот тогда Антон и предложил тост в вашу честь: «Выпьем, товарищи, за честных журналистов. Они тоже в науке чего-то стоят». Выпили все, даже Абрамов. И я — тоже. И вдруг читаю такие ужасные строки: «Авраменко — спекулятивная личность», и тому подобное... Как вы можете так, Геннадий Александрович?.. Ужасно. Какая откровенная нетерпимость к чужой мысли!

У меня уже было подобное разочарование — в Антоне. Загорится какой-нибудь идеей — крушит направо и налево. Все у него тогда недотепы, дебилы и троглодиты. Ну, когда все это обрушивает на наши головы со смехом, с улыбкой — и отношение к его эскападам соответственное. Однако бывает (раньше, по крайней мере, бывало), что он явно теряет чувство меры, и его «полушутки» оборачиваются уже откровенными оскорблениями. В таких случаях Антон становится просто невыносим. Так было у нас, когда он (давно это уже было, а все помню) взъелся на Костю Загайнова — за его осторожность. Костя у нас человек действительно осмотрительный: семь раз отмерь, а уж потом режь — для него не просто мудрая поговорка, а закон жизни. В науке это и хорошо, и плохо. Чаще, я думаю, все же хорошо — если речь идет о проверке какой-нибудь идеи экспериментом. Тут наш Костя просто незаменим — лучшего оппонента желать не нужно: всю душу из тебя вытянет своими сомнениями!.. Зато уж можно быть уверенным на все сто процентов: эксперимент абсолютно чистый. Но бывают моменты, когда прав Антон, — надо рисковать. И тут Костя словно гиря на ногах — брюзжит, сомневается, готов публично от нас отречься, только бы «не иметь сраму». Для Антона в это время загайновские сомнения — словно красная тряпка для разъяренного быка. И было однажды, когда Антон поставил нас перед выбором: или он, Антон, или Загайнов.