Четвертый Дюма

Праздник продолжался двадцать дней. Каждый день господин Дюма придумывал что-нибудь новое, по его воле мы ездили в дельту Волги смотреть, как ловят белугу и вытаскивают из нее черную икру. Потом ему захотелось стрелять дроф и бекасов, и мы на челне переправили его на самый крайний левый рукав реки, где он провел трое суток и настрелял множество птицы. Наконец он взялся с графом и двумя князьями играть в преферанс и все ночи напролет проводил за карточным столом. Граф проиграл ему пятнадцать тысяч рублей, но господин Дюма не пожелал их взять. «Лучше, — говорит, — дай мне Петруху, я его увезу в Париж. Хочу, — говорит, — чтобы у меня на козлах сидел русский кучер, пускай все лопнут от зависти — и мой сын, и Гюго, и Готье, и этот неуживчивый барсук Флобер». Граф, который, между нами говоря, хоть и был человеком прижимистым, на сей раз согласился. Жаль ему было отдавать меня, но деньги-то дороже! Узнав об этом, барышни всплакнули — привыкли они, чтобы Петруха катал их по степной шири на пикники да возил на астраханский базар. Но разве можно отказать гостю! Пуще прочих огорчился Шарль Иванович. Кто теперь будет чистить ему трубки, кому он станет теперь рассказывать о былом долгими зимними вечерами, когда ветер свистит в трубе. А вот отец легче согласился, сам он в своем походе на восток дошел до Волги-матушки, почему бы сыну его не отправиться на запад, в Париж, который, сказывают, немалый город. Мать же, узнав об этом, ходила как больная. Я был ее любимцем. Панайот остался в Бессарабии, Яна — в Нижнечирской, если и я теперь уеду в далекий Париж, ни одного сына рядом с ней не останется. Для чего же она их рожала, для чего мучилась. Но кто станет обращать внимание на материнские слезы, мать нужна человеку до тех пор, пока он не выучится ходить. Мне загорелось ехать в Париж, да и господин Дюма, как я уже сказал, был ко мне благосклонен, и жилось бы мне у него не худо, деньги вокруг него лились рекой, и счета он им не знал. А раз ему хватает, то и на мою долю останется.

Наконец и преферанс господину Дюма наскучил, и он пожелал повидать настоящую Калмыкию, что простиралась к югу от имения графа, от дельты и до ногайской степи. Граф был приятелем самому калмыцкому хану, которому покойный император Николай Павлович даровал титул князя, и звался он князь Тюмен. Запрягли мы снова кареты, которых уже порядком поубавилось, потому что многие гости графа, особенно писатели и музыканты, не выдержали каждодневных попоек и разъехались, хоть самые заядлые выпивохи и картежники во главе с атаманом астраханских казаков Беклемешевым остались — грешно отказываться от дармовщины, к тому же прибыл гость из самой Франции, да какой гость, такое случается раз в сто лет, тут только знай не зевай! Так вот, не то на пяти, не то на шести каретах мужской компанией (дамы не пожелали скитаться по Калмыкии) мы отправились на юг. Ехали четыре дня, а на пятый смотрим — впереди десяток шатров, как на ярмарке. Князь Тюмен имел богатые княжеские палаты на берегу Волги, да еще с многочисленным гаремом, но пожелал встретить гостя по обычаям своего народа, посреди истинной калмыцкой степи, показать ему свои стада, которым счету не было и которыми он весьма гордился, ведь в жилах у него текла калмыцкая кровь.