Четвертый Дюма

Больше никаких препятствий к моему отъезду из России не было. Мы с господином Дюма сели на пароход, идущий в Штеттин, багаж его, которого стало уже тонн пять, погрузили в трюм и отправились в плаванье, провожаемые всем семейством Кушелевых-Безбородко, которым обошлись за этот год, наверное, в сотню тысяч рублей. Но что для графа такая сумма! Зато благодаря господину Дюма он стал настолько популярен, что, должно быть, вернул себе эти затраты месяца за три, да еще и в выигрыше остался. На Урале у него были меховые фабрики, и после нашего отъезда в магазинах появились шубы а ля Дюма, за которые русское богатое купечество чуть не дралось, — об этом мы узнали позже, уже в Париже. Так что граф Безбородко не остался в накладе, как говорим мы, болгары, хотя и офранцуженные. В Штеттине мы сели в поезд, идущий в Берлин, где пробыли два дня. В то время у столицы Бисмарка были дела поважнее, чем возня с французским писателем Дюма. Никто не обратил на нас никакого внимания, все были заняты своим пангерманским объединением, пруссаки уже тогда готовились к будущей войне с Францией, и никому никакого удовольствия не доставил приезд автора «Трех мушкетеров» — книги, восхвалявшей боевой дух французов. Мы снова сели в поезд со всем своим огромным багажом, который занял целое купе и часть соседнего, в котором для его охраны ехал и я. До Парижа добрались за двое суток. На Дижонском вокзале нас встречал младший Дюма, тоже Александр, только сын. Отец и сын, а какие они разные! Онкль Саша — огромный, веселый, общительный, расточительный и безрассудный как дитя, а сын — строгий, полноватый господин, с модной по тем временам острой бородкой, какую носил и новый император Наполеон III, бывший Луи Бонапарт. Этот человек не понравился мне с первого взгляда. Сначала он не обратил на меня никакого внимания, потому что принял просто за слугу, но когда услышал от старика, что тот усыновил меня и теперь меня звать Пьер Дюма, настроение его, до тех пор ровное, сразу испортилось, и он бросил на меня взгляд, полный такой подозрительности, что у меня мурашки побежали по коже. Я решил, что следует ждать немалых неприятностей от этого моего, так сказать, брата, и предчувствие не обмануло меня, но об этом после. На вокзал приехали также две дамы, одна с мощной осанкой древней царицы, которую онкль Саша тут же стал обнимать и целовать, будто сорвался с цепи, на которой его держали в России. Мне ее представили как мадам Селесту Могадор, графиню де Шабриан (оказывается, здесь тоже было полно всяких графинь). Это и была теперешняя любовница онкля Саши. Я заметил, что, обнимаясь с ним, она кинула на меня любопытствующий и вместе с тем искусительный взгляд. Ничего удивительного — я был молод (мне только что исполнилось восемнадцать), имел стройное и крепкое тело и мускулистые от постоянной верховой езды ноги, немного кривые, но женщинам это не мешает. От постоянного же общения с князьями и графами моя физиономия облагородилась, словом, было на что посмотреть. Мадам же было уже лет сорок, она начинала полнеть, и ей, должно быть, хотелось чего-нибудь помоложе, чем господин Дюма. Моя догадка вскоре подтвердилась, но об этом тоже после.

Месье сына сопровождала его любовница. Она оказалась русской, княгиней Надеждой Нарышкиной, и была замужем за братом того самого князя Нарышкина, адъютанта императора, которого мы встречали в Ялте. Вот уж действительно, мир тесен! Узнав от онкля Саши, что он вывез меня из России, она прослезилась и начала перед всеми целовать меня: «Ах, мой милый соотечественник!» Видно, тосковала она по России-матушке, а с высшим обществом ей пришлось порвать из-за скандальной связи с этим индюком надутым. Из-за ее поцелуев неприязнь месье сына ко мне только возросла.