Четвертый крик

Чем еще, если не силой тока самой жизни и природы человека, можно объяснить нашу постоянную тягу к идолопоклонству, вопреки всеобщему осуждению его и вопреки столь же всеобщему стремлению к соблюдению чистоты Заветов. Мои личные наблюдения над жизнью в условиях Сияющих Вершин и руководящей роли партии, подсказывают, что, очевидно, и у наших древних предков жизнь протекала на двух этажах. Какая-то наиболее прилежная часть населения находилась всегда на высоте и блюла, в то время как другая, несознательная, не вылизала из низин «мещанства и мелкобуржуазных заблуждений».

Как у разведенных по разным дорогам близнецов спонтанно проявляются одинаковые привычки и пристрастия, так в наших двух странах — и в Израиле, и Иудее — одинаково постоянными были одни и те же тенденции. Каждый новый хороший царь, даже если он приходил на смену тоже хорошему (о плохих предшественниках и куры не балакают), начинал с очищения страны и храма — да, да, даже храма! — от грязных идолов язычества. Причем, нередко случалось, что отдельные цари впадали в грех «золотого тельца» лишь к концу жизни, после успешной победы над ним и наведения порядка вначале.

Некоторые читатели могут подумать: откуда в Израильском царстве взялся храм, ведь храм был только в Иерусалиме, а Иерусалим — в Иудее?

Оказывается (я тоже до недавнего времени об этом не знал), был построен храм и в Израильском городе Бет-Эле, причем в самом начале раскола. И построил его, не кто иной, как уже известный нам Иеровоам, тот самый, которого наш Всевышний, наказывая Соломона, сначала одарил новым царством, а затем покарал за аналогичную соломоновой измену — поклонение идолам.

Ну вот, этот проклятый царь Иеровоам, назло Иудее, строит еще один храм, надеясь, что таким образом оборвется всякое общение между евреями двух стран, поскольку у израильтян отпадет нужда в посещении Иерусалима и раскол станет необратимым.

Кроме еще одного храма, несколькими десятилетиями спустя в Израиле, в пику созданным в Иудее первым частям так называемой Яхвистской версии Пятикнижия, появляется своя, Элохистская, версия Моисеевых Заветов.

Ясно, что сие выдающееся творчество никаких других последствий не имело, как только еще более усиливало враждебное противостояние, добавляя к территориально-политическому расколу и религиозную независимость. Но, вместе с тем, оно с наглядностью показывает, до чего идентично оба государства развивались идеологически. И там, и здесь волны беспросветного идолопоклонства сменялись освежающими волнами борьбы за чистоту подлинного вероучения, потому что только верность ему освобождала от наказания поражениями и вознаграждала победами. При хорошем поведении, достаточно, казалось, воззвать к Нему — и не страшны нам ни бури, ни преграды. Он позаботится. А если забота не выходила, если враги все же побивали, если чиновники замучивали, то кого еще винить, как не эту заразу идолопоклонства, часто поражавшую обе страны сверху донизу с размахом эпидемии.

Но была ли она в реальности в том пугающем объеме, в каком преподносит ее нам библейская история?

Предполагаю, что нет. Было увлечение всякими изображениями, безделушками и художествами, и если поклонялись им, то не обязательно предавая Закон, не обязательно религиозно. Разве наши эстетические позывы не могут быть столь же сильны, как и религиозные? Неужели поклонение красоте и дару изобразительного творчества непременно ведет к измене Всевышнему? Считалось, что да, — ведет.

Закон без всяких шуток запрещал делать «изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли», квалифицируя сие как идолопоклонство. («Второзаконие», 5, 7–8). То есть никакого поклонения в прямом религиозном смысле могло и не быть. Как, например, в деле царя Соломона, который позволил себе блеснуть роскошью отлитых из золота львов.

Но если даже допустить налет криминальности в таком нарушении запрета, то он не более, чем форма, ритуал или, как сказал бы Ю. М. Лотман, «минус ритуал», что на языке знаковых систем мышления (а религия — одна из ярких таких систем) — одно и то же. Одним ритуалом больше или меньше, но в силах ли это нанести какой-то весомый ущерб тому неисчерпаемому идейно-содержательному богатству Торы, которое у всех на устах и с утверждения которого я начал этот очерк?

А между тем, эта малая на вид формальность была трагически раздута нами до размеров проклятия, ставшего для нас судьбоносным, поскольку час от часу вспыхивало оно пожаром возмущений и восстаний в эпоху греко-македонской и римской оккупаций. Наши мудрецы и пророки гораздо раскованней, кажется, обращались с содержательным планом Торы, на протяжении веков дискутируя те или иные ее аспекты в горячих дебатах, часто с вольным искрящимся остроумием и юмором.

Как же случилось, что в том главном, что составляет суть вероучения, мы проявляли подчас больше свободы, чем по отношению к его форме?