Четвёртый круг

— Книга. Да. Последняя глава книги «Приключения Шерлока Холмса». Завершающая часть, которая резко отличается от всего предыдущего с точки зрения стиля, манеры изложения, жанра, словно ее написал какой-то другой автор, с совершенно иными намерениями, а не сэр Артур Конан Дойл… я имею в виду — тот другой Дойл…

Он остановился, смущенный необычной двойственностью своей личности, что дало мне возможность немного осмыслить этот новый поворот. По тому, что волоски на моем затылке и шее встали дыбом, я понял, что происходит нечто необычное. Я хорошо знал эти симптомы: столько раз их видел, работая с Холмсом. Начиналась развязка — окончательное разрешение всего дела; медлить больше было нельзя. В тот момент я позавидовал Дойлу — он все мог прочитать заранее, сначала конец, а потом то, что перед ним, и не мучиться так, как я…

— Эта заключительная часть называлась «Последнее дело Шерлока Холмса», — продолжил Дойл. — В отличие от остальной книги, повествование в ней ведется от первого лица: сам Холмс описывает свое последнее… и самое чудесное… приключение, дело, которое совершенно не является детективным, во всяком случае не в том смысле, как остальные, о которых пишет Дойл.

— Что вы имеете в виду — «не является детективным»? — спросил я удивленно. — Но ведь Холмс был… вернее, есть… величайший детективный гений нашего времени. Чем другим он еще может заниматься?

Дойл посмотрел на меня укоризненно, почти сердито.

— Странно, что об этом спрашиваете вы, мистер Ватсон. Следовало бы ожидать, что вы лучше знаете человека, рядом с которым провели столько времени. Неужели вам ни разу не приходило в голову, что он мог быть глубоко не удовлетворен тем, что тратит свои исключительные, уникальные способности — ум, сообразительность, образование, исследовательский энтузиазм — на столь незначительное дело, как возня с подонками человеческого общества? А именно этим Холмс и занимался, разве не так? Расследовал преступления, которые совершаются под влиянием таких низких страстей, как корыстолюбие или вследствие какой-нибудь болезненной извращенности. Ладно, это были, возможно, особо сложные дела, до которых обычный полицейский ум не дорос, но их расследование все же вскоре перестало вызывать в нем удовлетворение, получаемое от решения задачи, достойной его таланта. Он, правда, продолжал заниматься этой работой, но без воодушевления, по инерции, потому, что от него этого ожидали.

— Ошибаетесь, — быстро возразил я, чувствуя, как меня затопляет волна тоски и печали. Дойл задел очень больное и очень сокровенное место. — Холмс брался за новые дела с волнением, он наслаждался их разрешением…

— Благодаря вашей… помощи… мистер Ватсон, — ответил Дойл. Укор в его взгляде превратился в откровенное обвинение.

— О, не переоценивайте меня, мистер Дойл. Я был лишь его спутником, помощником, и у меня нет настоящих заслуг…

— Я говорю не об этой помощи. Я имею в виду морфий.

Он проговорил это ровным голосом, словно высказывая самую обычную вещь. Именно простота его заявления полностью меня обезоружила, так что я даже и не попытался защититься.

— Откуда… как вы узнали?.. — промычал я.

— Из книги, разумеется. Из последней, исповедальной главы. Холмс описывает, как он впадал во все большую подавленность, даже уныние, от которого его избавляли ваши инъекции. Это единственное, что еще удерживало его от падения в бездну отчаяния, зияющую повсюду вокруг него. Время неумолимо шло, а жизнь Холмса все больше погружалась в однообразие и серость банальных детективных дел. Какое-нибудь загадочное убийство, необъяснимое исчезновение, хитро задуманная кража и прочие глупости. Вопреки славе, которую Холмс снискал расследованием такого рода дел, он стал ими гнушаться, жаждал подлинных духовных исканий, встречи с какими-нибудь великими, последними вопросами, от решения которых зависит судьба мира и решить которые только ему было бы по плечу. Он чувствовал себя униженным, недооцененным, подумывал даже о самоубийстве.

Описание состояния Холмса абсолютно соответствовало истине, хотя этого Дойл не мог, не смел знать. Откуда… У меня появилось крайне неприятное ощущение, что собеседник видит меня насквозь. А потом, когда ледяные пальцы страха уже коснулись моего сердца, смутная мысль промелькнула у меня в голове, и я ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

— Но эта… книга… она ведь на самом деле, как вы утверждаете, не об этом Холмсе, а о том, другом…

Я замолк, и сам изумленный собственной готовностью вдруг, будучи прижатым к стене, легко согласился с предположением, которое еще минуту назад считал плодом больного воображения.

— Не вся, мистер Ватсон. Основная часть действительно относится к «другому» Холмсу. Та, которая принадлежит перу Дойла. Но последнюю, исповедальную главу написал лично наш друг — «этот» Холмс, как вы говорите.

— Откуда вы это знаете? Как это возможно?