Четвертый под подозрением

— Я уже догадался, что ты мстительный, — ответил Фрёлик. — Но ты перегнул палку. Сильно себе навредил — поджег мой загородный дом. Так что теперь моя очередь.

Нарвесен прислонился к стене, его лицо оказалось в тени. Фрёлик видел только прищуренные глаза. Он принялся рассматривать картину. Она оказалась больше, чем ему представлялось. Полотно вставили в довольно массивную и широкую раму.

— А ну, шагай наверх! — приказал он, показывая на лестницу. — Apres vous![9]

— Сначала поставь картину на место!

— Здесь распоряжаюсь я.

— Ты что, еще не понял? Ты ничто. Завтра тебя выкинут с работы. Ты полицейский? Я не шучу.

Фрёлик на миг зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что Нарвесен, набычившись, пошел на него. Фрёлик снова зажмурился. Рука словно сама собой взлетела вверх…

— А ну, пошел!

Нарвесен отлетел к стене. Фрёлик схватил бутылку коньяка и замахнулся ею. Нарвесен стих.

— Осторожнее с картиной!

— Давай наверх!

Нарвесен, спотыкаясь, стал подниматься; ему трудно было идти по лестнице с руками, связанными за спиной. Он ударился плечом о стену и чуть не упал.

— Шевелись!

Оказавшись в гостиной, они встали по разные стороны камина. Дыхание у Фрёлика было прерывистым. Он снова зажмурился, отгоняя кровавую пелену. В руках он сжимал деревянный прямоугольник, массивную позолоченную раму, в которую была вставлена небольшая картина. Женщина в шали держала на руках толстого кудрявого младенца. «Значит, вот она какая!» Фрёлик приказал себе правильно дышать: вдох, выдох, глубже… Нарвесен настороженно смотрел на него. «Он не знает, каково мое психическое состояние». Собственный голос показался Фрёлику чужим:

— Вот не думал, что такая большая штуковина поместится в банковскую ячейку.

— Там она лежала без рамы… Пожалуйста, осторожнее, я только что ее вставил.

— Картина красивая, но неужели она стоит пять миллионов?

— Пять миллионов за такую картину — ничто. Пустяк. Многие знатоки с радостью отдадут в десять раз больше, лишь бы в их коллекции появилось нечто подобное.

— Почему?

Нарвесен замялся. Посмотрел на картину, на выбитую стеклянную дверь, ведущую на веранду, снова на картину, затем на Фрёлика.

«Дыши глубже, выдох… вдох…»

— Все произведения искусства… — начал Нарвесен и плотно сжал губы, когда Фрёлик поднял картину к свету.

— Продолжай!

— Все произведения искусства на каком-то этапе стоят очень дешево. Чем известнее произведение, тем выше цена. Извини, мне страшно на тебя смотреть. Зачем ты так ее вертишь? Поставь, пожалуйста!

— Объясни, что ты имеешь в виду.

Нарвесен несколько раз глубоко вдохнул, не сводя взгляда с Фрёлика.

— Для меня как для коллекционера искусство и произведения искусства — не просто две стороны одной медали. Они часть моей жизни, они неотделимы от меня. Я связан с произведениями искусства не только интеллектуально, но и духовно. Нельзя забывать, что искусство говорит на языке символов. С помощью искусства мы наделяем смыслом окружающий нас мир. Искусство делает нас людьми…

— И так далее, и тому подобное, — перебил его Фрёлик. — Объясни, почему именно эта картина? Беллини, «Мадонна с младенцем»…

Черты лица Нарвесена как будто заострились, а может, Фрёлик стал лучше видеть его. Лоб у маклера покрылся испариной. Он откашлялся.

— Тысяча четыреста двадцатый год — важная веха в истории искусства. В этом году итальянский ученый изложил математические основы учения о перспективе. Представители дома Беллини стали одними из первых великих. Джованни Беллини вписывал алтарные образы в архитектуру храмов таким образом, что создавалась полная иллюзия продолжения храмового пространства. Хотя влияние на него оказала византийская и нидерландская живопись, он преломил ее по-своему и изображал окружающий мир совершенно новыми для того времени выразительными средствами. Его творчеством открывается период, который принято называть «золотым веком венецианской живописи». Беллини заложил основы современной эстетики. Вот почему его шедевр — жемчужина моей коллекции. Хотя ее размеры невелики, в ней сконцентрированы все самые главные составляющие человеческой жизни: природа, божественное начало, Сын Человеческий и Мадонна. Я никогда не устаю любоваться этой картиной. Это моя «Мона Лиза», Фрёлик.

— Она не твоя.

— Она принадлежит мне.

Фрёлик поднял картину еще выше.

— Принадлежала.

Нарвесен встревожился.

— Как картина к тебе попала?

— Не спрашивай, все равно не скажу.

— Кто продал тебе ее?

— Не спрашивай, все равно не узнаешь.

— Зачем тебе шедевр, который ты никогда не сможешь показать другим? Чтобы держать его в подвале и тайком дрочить на него? Дожидаешься, пока твоя любовница уедет, тайком прокрадываешься в свое святилище и…

— Как ты не понимаешь? Неужели ты не знаешь, что такое страсть?

— Знаю, — сказал Фрёлик, и в голове у него снова всплыло: «Длинные трубчатые кости. Запах дыма. Боль…» Он поднес к губам бутылку «Камю» и отпил прямо из горлышка. Потом подошел к Нарвесену, достал из кармана складной нож и перерезал шнуры, стягивавшие его запястья. Растирая руки, Нарвесен умоляюще спросил:

— Скажи, чего ты хочешь? Денег у меня хватает.

— Не сомневаюсь.