Четвертый разворот

На работе, в прачечной, Анну тоже было не узнать. Обычно раздражительная, злая, нервная, в этот день она, на удивление других прачек, держалась так, словно решила забыть все свои беды, плюнуть на них и больше никогда о них не вспоминать.

Кроме Анны, в прачечной (эта прачечная представляла собой две крохотные комнатушки. В одной, забитой густыми клубами пара, стирали, в другой сушили и гладили) работали еще три женщины: пожилая уже, лет, наверное, под пятьдесят, тетушка Джилья, маленькая, вертлявая, вся какая-то дерганая Мара Менсалли и синьора Цокки, хозяйка прачечной и сама же прачка. Эта старалась держаться с достоинством, как и положено владелице предприятия. Все эти женщины знали прошлое Анны (от Коринны, конечно, Анна нисколько в этом не сомневалась) и относились к ней по-разному. Тетушка Джилья, не стесняясь, говорила:

— Потаскухи бывают разные. Одни таскаются по мужикам, другие — по белу свету. А цена им всем одна — сто лир на большой ярмарке. И подыхают они одинаково: или на свалке, или в богадельне…

— А ты умрешь в царских хоромах? — огрызалась Анна. — Тебя с оркестром хоронить будут?

В разговор вмешалась Мара Менсалли. У этой-то спокойного ничего не было. Голос у нее пронзительный, сама она, как вихрь, туда-сюда бегает, кричит, размахивая руками:

— А мне вот наплевать, что потом будет! Мне бы здесь пожить по-человечески! Хоть годок. Ты ведь жила, Аннина? Говорят, муж у тебя летчиком был. Правда это? Каждый день, небось, кофе со сливками и с пирожными пила, в театр на легковой машине ездила. Ой, какая ж ты дура, Аннина, бросила все это! Ну, погиб муж, так сын же остался. У вас там, в России, дети таких отцов тоже ведь не нищими становятся. Послал бы тебя твой сын прачкой быть? Послал бы, скажи?

Анна свирепела. Какое им дело, этим дряням, до ее жизни? Какое они имеют право вмешиваться в ее жизнь? Им что, своих забот мало?

Чтобы как-то досадить женщинам, она говорила:

— Да, я жила. «Кофе со сливками и с пирожными…» Эх вы, убогие! У меня каждую субботу куча гостей собиралась. — Она видела, какими глазами смотрят на нее и тетушка Джилья, и Мара, и сама синьора Цокки. Не верят. Думают, что она врет.

Мара так и говорит:

— Ты врешь, Аннина. Ну, признайся, что ты врешь! Такого же не может быть. Каждую субботу?.. Я пила шампанское семь лет назад, когда моя сестра выходила замуж… А индейку я не ела ни разу… Ты ела индейку, тетушка Джилья?.. Ты когда-нибудь пила шампанское?

Тетушка Джилья пожимала плечами:

— Мой муженек не дослужился до министра… А ты веришь Аннине? Пусть поклянется святой мадонной, что говорит правду.

Анна швыряла в корыто намыленную простыню, вытирала о передник мокрые руки и торжественно заявляла:

— Клянусь святой мадонной, клянусь своей жизнью, пускай меня убьет молния! Все, о чем я говорю, — истинная правда!

На минуту-другую в прачечной воцарялась тишина. Даже Мара Менсалли не произносила ни звука и стаяла так, словно ее внезапно поразил шок. Тетушка Джилья смотрела на Анну полными страха глазами и, наверное, ожидала, что сейчас над головой у нее сверкнет молния и от Анны останется горстка пепла. А синьора Цокки заметно бледнела, и Анна была уже уверена, что бледнеет она от острой зависти к ее прошлому. Сама синьора Цокки всю жизнь билась как рыба об лед, мечтая заиметь «свое дело». Всю жизнь не доедала, работала точно вол и копила, копила эти проклятые лиры, чтобы однажды о ней сказали: «А знаете, синьора Цокки, бывшая прачка, теперь ведь стала хозяйкой. У нее солидное дело, и она пользуется большим уважением…»

И вот она, наконец, добилась своего. Высохла, постарела, сморщилась, но добилась. Теперь она старается держать себя надменно, как и положено людям ее положения, но — святая мадонна! — синьора Цокки и сама знает, что никакого «положения» у нее нет. Даже такая вот дрянь, как эта русская беженка, которой на ее родине любой проходимец мог сейчас безнаказанно плюнуть в рожу, — даже такая вот дрянь смотрит на синьору Цокки без всякого подобострастия и страха. И синьора Цокки видит, что Мара Менсалли и тетка Джилья, ее собственные прачки, ее наемная рабочая сила, хотя и презирают Аннину, но тоже завидуют ее прошлому. А кто завидует синьоре Цокки?

— Индейки, шампанское, — зло усмехается она, глядя на Анну и вкладывая в свой взгляд как можно больше презрения. — Предположим, все это было. Но где же оно сейчас? Там? — синьора Цокки машет рукой в сторону моря. — А что здесь? Я вот захочу и вышвырну тебя вон, потому что я тут хозяйка, а ты кто? Хочешь, вышвырну? Ха-ха-ха! Мы посмотрим, как ты заскулишь, госпожа Луганова! Ну, чего примолкла? Чего поджала хвост? Отвечай, говорю, хочешь, я тебя вышвырну вон?

— Нет… — испуганная Анна отступает подальше от синьоры Цокки. — Простите меня, синьора, если я вас чем-нибудь обидела… Я ничего такого не хотела… Простите меня…

Мара Менсалли и тетка Джилья молчат. Но синьоре Цокки мало их молчания. Они тоже должны быть унижены, тоже должны поджать хвост.